Моя песня бредёт по свету... - [3]

Ясные озерные глаза!

Дай мне силу, дай мне слово сильное

И не требуй, чтоб вернул назад.

Вырежу то слово на коре ли я

Или так раздам по сторонам…

За окном качается Карелия —

Белая сосновая страна.

У Петрозаводска, 1939

«Как лес восстановить по пням?..»

Как лес восстановить по пням?

Где слово, чтоб поднять умерших?

Составы, стоны, суетня,

Пурга да кислый хлеб промерзший.

Четвертый год вагон ползет.

Проходим сутки еле-еле.

На невысоких сопках лед

Да раскоряченные ели.

А сверху колкий снег валит.

Ребята спят, ползет вагон.

В печурке огонек юлит.

Сидишь и смотришь на огонь.

Так час пройдет. Так ночь пройдет.

Пора б заре сквозь темноту —

Да нет вот, не светает тут…

Ползут часы. Ползет вагон.

Сидишь и смотришь на огонь.

Но только голову нагни,

Закрой глаза, накройся сном —

В глазах огни, огни, огни,

и тени в воздухе лесном.

…Потом в горах — огни, огни,

Под ветром осыпались дни,

Летели поезда,

И загоралася для них

Зеленая звезда.

…Вперед сквозь горы!

Предо мной распахивалась синь.

Пахнуло солью и смолой,

Гудок взревел: «Неси-и!»

Три солнца —

      сквозь туннель —

            в просвет.

Рывок — и тьма назад,

И сразу нестерпимый свет

Ударил мне в глаза.

1939–1940

«…Но стужа в кормовой каморе…»

…Но стужа в кормовой каморе

Поднимет сразу ото сна,

Суровость Баренцева моря

Немногословна и ясна.

Курс «норд», как приказал Седов…

В ночи плывут огни судов,

И берег — простыня.

А мы уходим в шторм на риск,

И ночь качает фонари на пристанях.

Ни звука. Пусть хоть просто крик,

Собачий лай бы,

Но молчаливы, хоть умри,

Рыбачьи лайбы.

Лишь прижимаются тесней,

Хоть и привыкли к холодам…

Нависли скалы. Серый снег.

И черная вода.

Но берега назад-назад,

Прибою их лизать…

Три вспышки молнии — гроза

Иль орудийный залп?

Но все равно — сквозь эту темень!

Но все равно вперед — за теми!

1940

Скрипач

Четвертый день хлестали ливни с гор…

В таверне ни души. Дымит камин.

Напрасно дверь хозяин отворяет

И, ежась от пронзающего ветра,

Взирает на размытую дорогу

В надежде на богатую карету.

Но даже нищих в этот день не видно…

И он печально затворяет двери,

Ногой пихает жирного щенка,

И, тяжело вздохнув, идет к камину

И руки потирает над огнем…

Потом стемнело.

         Свеч не зажигали,

Камин почти погас уж, а по стеклам

Все тот же серый ливень молотил,

Порою перемешиваясь с градом,

Когда внезапно постучали в дверь.

На властный стук хозяин прибежал,

И дверь открыл, и отступил на шаг,

Испуганно пришельца пропуская.

Тот темен был, с него вода стекала,

Он весь насквозь промок, из-за того что

Широкий плащ его был снят — он что-то

Плотнее завернул в него и сверток

Прижал к груди, как сына. И сказал

Пришелец:

         — Дай мне место у огня,

Чтоб высохнуть. Немного хлеба с сыром,

Глоток вина, ночлег на сеновале —

Вот все, что нужно мне на этот раз. —

И, подбоченясь, отвечал хозяин:

— Немного хочешь ты, как я гляжу.

Ну что ж, дружок, выкладывай монету —

И мигом будет все перед тобой.

— Уж третий день, как я последний грош

Отдал за два кусочка канифоли…

Я музыкой плачу тебе. —

                  И он

Стал у окна развертывать свой плащ,

И из плаща достал футляр скрипичный,

А из футляра — скрипку,

                  и огонь

Сверкнул и ожил в потемневшем лаке.

— Что музыка твоя, скажи на милость?

Тут это не ходячая монета.

За музыку твою я дать могу

Лишь запах блюд, дымящихся из кухни.

— Ты музыки хотел?

            Ну что ж, держи! —

И что-то в темноте швырнул.

            И вот

Хозяин ясно-ясно услыхал,

Как полновесный золотой дублон

Упал на пол и покатился в угол.

За ним — другой.

           Ей-богу, отродясь

Я не слыхал монеты полновесней!

И наклонился жадно,

            но едва

Он золото хотел рукой нащупать —

Еще дублон! Совсем в другом углу

Упал дублон. Он услыхал по звону

Чистейший, полновеснейший дублон!

И сразу три! Боясь со счета сбиться,

Он слушает, но тут теряет счет

И, тяжело упав на четвереньки,

Ползет и шарит золото.

                Вот рядом

Упал дублон…

          Еще…

              О, сколько ж их!

Дублон! И сразу три!

            И вновь дублон…

Он шарит, задыхается и шарит,

А под руками — только комья грязи,

Слетевшие с уставших сапогов.

А тот швыряет золото горстями:

Дублон! Еще дублон! Одни дублоны.

И в мире не осталось больше звуков,

Как этот золотой. Тяжелый дождь.

Звон капель полновесных золотых,

Они летят, срываются, звенят,

И катятся, и катятся дублоны,

Большие, полновесные дублоны!

О, хоть один нащупать бы рукой…

Но ничего! О где же, где они?

Тогда он на пол сел в изнеможенье

И закричал:

       — Огня! Скорей огня!

Но только крик его метнулся в стены —

Все смолкло…

         И скрипач смычок отвел

Широким жестом. Как свою рапиру

Отводит победивший шевалье.

1940

«Я очень люблю тебя. Значит — прощай…»

Я очень люблю тебя. Значит — прощай.

И нам по-хорошему надо проститься.

Я буду, как рукопись, ночь сокращать,

Я выкину все, что еще тяготит нас.

Я очень люблю тебя. Год напролет,

Под ветром меняя штормовые галсы,

Я бился о будни, как рыба об лед

(Я очень люблю тебя),

         и задыхался.

И ты наблюдала (Любя? Не любя?),

Какую же новую штуку я выкину?

Привычка надежней — она для тебя.

А я вот бродяжничать только привыкну.

Пойми же сама — я настолько подрос,

Чтоб жизнь понимать не умом,

         так боками

В коробке остался пяток папирос —