Моя нестерпимая быль - [6]

И гадину свою сжимает гад,

Равно всем омерзительный и близкий.

А мне ни мертвых не вернуть назад

И ни живого вычеркнуть из списков!

Алма-Ата. (Рынок.) 1959 г.

Известному поэту

Нас даже дети не жалели,

Нас даже жены не хотели,

Лишь часовой нас бил умело,

Взяв номер точкою прицела.

Ты в этой крови не замешан,

Ни в чем проклятом ты не грешен,

Ты был настолько независим,

Что не писал «открытых писем».

И взвесив все в раздумьи долгом,

Не счел донос гражданским долгом.

Ты просто плыл по ресторанам

Да хохмы сыпал над стаканом

И понял все и всех приветил

Лишь смерти нашей не заметил.

Так отчего, скажи на милость,

Когда, пройдя проверку боем,

Я встал из северной могилы

Ты подошел ко мне героем?

И женщины лизали руки

Тебе — за мужество и муки?!

Амнистия

(Апокриф)

Даже в пекле надежда заводится,

Если в адские вхожа края.

Матерь Божия, Богородица,

Непорочная дева моя!

Она ходит по кругу проклятому,

Вся надламываясь от тягот,

И без выборов каждому пятому

Ручку маленькую подает.

А под сводами черными, низкими,

Где земная кончается тварь,

Потрясает пудовыми списками

Ошарашенный секретарь.

И кричит он, трясясь от бессилия,

Поднимая ладони свои:

— Прочитайте вы, Дева, фамилии,

Посмотрите хотя бы статьи!

Вы увидите, сколько уводится

Неугодного Небу зверья

Вы не правы, моя Богородица,

Непорочная Дева моя!

Но идут, но идут сутки целые

В распахнувшиеся ворота

Закопченные, обгорелые,

Не прощающие ни черта!

Через небо глухое и старое,

Через пальмовые сады

Пробегают, как волки поджарые,

Их расстроенные ряды.

И глядят серафимы печальные,

Золотые прищурив глаза,

Как открыты им двери хрустальные

В трансцендентные небеса;

Как крича, напирая и гикая,

До волос в планетарной пыли

Исчезает в них скорбью великою

Умудренная сволочь земли.

И глядя, как кричит, как колотится

Оголтевшее это зверье,

Я кричу:

             — Ты права, Богородица!

Да прославится имя твое!

Колыма. Зима 1940 г.

Мария Рильке

Выхожу один я из барака,

Светит месяц, желтый, как собака,

И стоит меж фонарей и звезд

Башня белая — дежурный пост.

В небе — адмиральская минута,

И ко мне из тверди огневой

Выплывает, улыбаясь смутно,

Мой товарищ, давний спутник мой!

Он — профессор города Берлина,

Водовоз, базарный дровосек,

Странноватый, слеповатый, длинный,

Очень мне понятный человек.

В нем таится, будто бы в копилке,

Все, что мир увидел на веку.

И читает он Марии Рильке

Инеем поросшую строку.

Поднимая палец свой зеленый,

Заскорузлый, в горе и нужде,

«Und Eone redet mit Eone»

Говорит Полярной он звезде.

Что могу товарищу ответить?

Я, делящий с ним огонь и тьму?

Мне ведь тоже светят звезды эти

Из стихов, неведомых ему.

Там, где нет ни время, ни предела,

Ни существований, ни смертей,

Мертвых звезд рассеянное тело

Вот итог судьбы твоей, моей:

Светлая, широкая дорога

Путь, который каждому открыт.

Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит…

Песня, которую мы пели в лагере, спалив Б(арак) У(силенного) Р(ежима) в 1952 году

Старые куплеты всем известны,

Новые совсем неинтересны.

        В новом БУРе мы сидели,

        Песни старые не пели,

        И вели одну и ту же речь

                                    Жечь!

Был из круглых бревен БУР построен,

В толщине удвоен и утроен:

        Двери, будто бы ворота,

        В коридоре встанет рота,

        И на окнах черный переплет

                                          Вот!

Был хозяин БУРа старый мерин,

Был в своих решетках он уверен.

        Он задвинет все засовы

        И пошел гулять по новой,

        Молдаванок щупает подряд

                                          Гад!

Что ж, гуляй, и мы гульнем, пожалуй!

Трое нас, а я веселый малый.

        Вылезаю из кормушки

        В коридор, сгребаю стружки,

        Ну а спички у меня всегда

                                       Да-да!

Сделали что надо — и сидим.

Пробирается сквозь доски едкий дым.

        За стеною шепот, шорох,

        БУР горит, как будто порох,

        Оголтелый попка в доску бьет

                                             Вот!

Чтоб с проклятым не сгореть сараем,

Мы из пола доски выдираем.

        Эй, дубинушка, подернем!

        Выбивай железо с корнем!

        Трое мы выходим из огня

                                     Ну, сучня!

Треск и блеск сквозь дым и пламень бурный!

Волкодавом воет пес-дежурный!

        А сучня качает воду

        На горящую колоду

        И рычит сквозь зубы на меня

                                      Эх, сучня!

Ради этой экстренной напасти

Собрались все органы и части.

        И стоит на шланге

        Волк в майорском ранге,

        Воет и качает головой.

                                   Вой!

Стекла рвутся, тили-бом!

Догорает кошкин дом!

        Духи бегают с ведром,

        Заливают кошкин дом!

Не спасти вам кошкин дом

Ни багром, ни топором,

Ни шалангой, ни ведром!

       Тили-бом да тили-бом,

       Догорай ты, кошкин дом!

Трое мы в наручниках стоим,

Трое молча на огонь глядим.

       Как пылают сучьи гнезда,

       Как летят чины и звезды

       И срывают их погоны с плеч

                                      В печь!

Ты гори, моя лучинушка, пылай!

Догорай, пиратский сытый рай!

       Их казенные шалманы,

       Их бездонные карманы,

       Случки и попойки до зари

                                    Все сгори!