Моя нестерпимая быль - [4]

Лесами с Осетрово до Тайшета

Меня влекла, гнала твоя комета,

И ночью я беседовал с тобой.

Ты мне была и счастьем, и судьбой,

И сумерком, и ясностью рассвета.

Не тронута и до дыры запета,

Как рельса, прогудевшая отбой.

Так за годами годы шли. И вот

Все прояснило, в горечи невзгод,

В блатных напевах, в сказке о наседке

(О гадине, что давят напоказ)

Я прочитал, что Бог тебя упас

От рук моих и от петли на ветке.

Кампанелла — палачу

«Ласточка» — смирительная рубаха

О пытка! Я ль тебя не знаю!

Со мной ли ты была слаба!

Стирая кровь и пот со лба,

Я, как любовник, припадаю

На чресла острые твои,

Но страшен пыл твоей любви!

Твои пеньковые объятья,

И хруст взбесившихся костей,

И поцелуи, и заклятья

Все то, что не сумею дать я

Иной любовнице моей.

Узлом завязанное тело,

Душа, присохшая к кости…

О! До какого же предела

Тебе, изгнанница, расти?

Взмахни ж крылом и будем рядом,

Все выше, дальше, чуть дыша,

И вот пред Господом с парадом

Идет мертвец с зеленым взглядом,

И постаревшая душа.

Они идут — огнем палимы

Два вида сущностей иных.

И громко славят серафимы

Условным песнопеньем их.

А там идет еще работа,

Кипит последняя борьба,

Палач, издерганный до пота,

Отбросил волосы со лба.

Он встал, взыскательный маэстро,

И недоволен, и суров,

Над жалкой гибелью оркестра

Своих веревочных станков.

Ну что ж, здоровая скотина,

Чего там думать? Вот я здесь!

Возьми, к огню меня подвесь,

Сломай мне ребра, жги мне спину!

Не бойся, тешь собачью спесь,

Веревка сдаст — найдешь дубину!

И будь спокоен — вот я весь,

Не обману и не покину!

«Какая злобная собака…»

Какая злобная собака

Ты, мой сосед — товарищ Грозь.

Я много видел и однако

Такой мне видеть не пришлось!

Всегда встревоженный и хмурый,

С тяжелой палкой у плеча,

Ты молча смотришь из конуры,

Весь содрогаясь и рыча.

И только кто погреет спину,

Кто встанет к печке, как к стене,

Ты вздыбишь черную щетину

И заколотишься в слюне.

Ты кинешь громы и проклятья,

О доски палкою стуча,

Кляня всех немцев без изъятья

И всех евреев сообща!

И снова мир стоит на месте,

Но как тому не повезло,

Кто, как и я, в своем аресте

Лишь мировое видит зло.

Он ходит грустный и печальный

И был бы несказанно рад,

Узнать, что кто-то персональный

В его несчастьи виноват.

Хожу, сижу, с судьбою споря,

Тяну наскучившую нить,

И кроме вечных категорий

(Добро и зло, земля и море)

Увы! Мне некого винить!

Чекист

Я был знаком с берлинским палачом,

Владевшим топором и гильотиной.

Он был высокий, добродушный, длинный,

Любил детей, но выглядел сычом.

Я знал врача, он был архиерей;

Я боксом занимался с езуитом.

Жил с моряком, не видевшим морей,

А с физиком едва не стал спиритом.

Была в меня когда-то влюблена

Красавица — лишь на обертке мыла

Живут такие девушки — она

Любовника в кровати задушила.

Но как-то в дни молчанья моего

Над озером угрюмым и скалистым

Я повстречал чекиста. Про него

Мне нечего сказать — он был чекистом.

Реквием

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Ф. Вийон

Животное тепло совокуплений

И сумрак остроглазый, как сова.

Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,

Любви моей предсмертное хрипенье.

Какой дурак, какой хмельной кузнец,

Урод и шут с кривого переулка

Изобрели насос и эту втулку

Как поршневое действие сердец?!

Моя краса! Моя лебяжья стать!

Свечение распахнутых надкрылий,

Ведь мы с тобой могли туда взлетать,

Куда и звезды даже не светили!

Но подошла двуспальная кровать

И задохнулись мы в одной могиле.

Где ж свежесть? Где тончайший холодок

Покорных рук, совсем еще несмелых?

И тишина вся в паузах, в пробелах,

Где о любви поведано меж строк?

И матовость ее спокойных век

В минуту разрешенного молчанья.

Где радость? Где тревога? Где отчаянье?

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Окончено тупое торжество!

Свинья на небо смотрит исподлобья.

Что ж, с Богом утерявшее подобье,

Бескрылое, слепое существо,

Вставай, иди в скабрезный анекдот,

Веселая французская открытка.

Мой Бог суров, и бесконечна пытка

Лет ангелов, низверженных с высот!

Зато теперь не бойся ничего:

Живи, полней и хорошей от счастья.

Таков конец — все люди в день причастья

Всегда сжирают Бога своего.

«Наседка»

Когда нам принесли бушлат,

И, оторвав на нем подкладку,

Мы отыскали в нем тетрадку,

Где были списки всех бригад,

Все происшествия в бараке,

Все разговоры, споры, драки,

Всех тех, кого ты продал, гад!

Мы шесть билетиков загнули

Был на седьмом поставлен крест.

Смерть протянула длинный перст

И ткнула в человечий улей…

Когда в бараке все заснули,

Мы встали, тапочки обули,

Нагнулись чуть не до земли

И в дальний угол поползли.

Душил «наседку» старый вор,

И у меня дыханье сперло,

Когда он, схваченный за горло,

Вдруг руки тонкие простер,

И быстро посмотрел в упор,

И выгнулся в предсмертной муке,

Но тут мне закричали: «Руки!»

И я увидел свой позор,

Свои трусливые колени

В постыдной дрожи преступленья.

Конец! Мы встали над кутком,

Я рот обтер ему платком,

Запачканным в кровавой пене,

Потом согнул ему колени,

Потом укутал с головой:

«Лежи спокойно, Бог с тобой!»

И вот из досок сделан гроб,

Не призма, а столярный ящик.

И два солдата проходящих

Глядят на твой спокойный лоб.

Лежи! Кирка долбит сугроб.

Лежи! Кто ищет, тот обрящет.

Как жаль мне, что не твой заказчик,

А ты, вмороженный в сугроб,

Пошел по правилу влюбленных

Смерть обнимать в одних кальсонах.