Мoя нечестивая жизнь - [134]

Вот так, двадцати лет от роду, Джо пустился разыскивать меня, чтобы через два года успешно завершить розыски.

– Я всегда чувствовал какую-то тайну, – сказал он. – И теперь я ее знаю.

Тайна – штука опасная. Храня бесчисленные чужие тайны, я ошибочно полагала, что своих секретов у меня нет. Секрет – это то, что приведет тебя к краху, и, наверное, поэтому я не собиралась раскапывать то, что пряталось под скорлупой, кожурой, очистками, составляющими фундамент моей жизни. Пусть тайна будет укрыта от посторонних глаз подобно старой луковице, что, сгнивая, прорастает в подвале. Но секрет, спрятанный глубоко во мне, заставлял меня гнить изнутри. Я никогда и никому не признаюсь, даже себе самой, как я его люблю. И все-таки, когда мы встретились на вокзале и лицо у Чарли сморщилось, а в глазах его я увидела слезы, мой секрет раскрылся, подобно цветку.

– Я люблю тебя, – вырвалось у меня.

С равным успехом я могла бы сказать: а ты любишь меня. Потому что мои недоверчивые глаза сироты увидели истину. Она была написана на его лице, она заключалась в том, что Чарли стоял передо мной. Через много лет я наконец-то поняла, что любовь – это не только стихи о том, что, конечно же, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место… Любовь – это Чарли с седыми висками, в мятом костюме, держащий за руку нашу девочку и доставивший моего пропавшего брата.

– Как думаешь, что у меня здесь? – прошептал он мне в ухо, выразительно похлопав себя по карману брюк.

– Мистер Джонс! – воскликнула я, притворяясь шокированной, но он закрыл мне рот поцелуем.

– Нет больше мистера Джонса, а есть мистер… – И ловким движением он извлек из-под моей шали брошюрку с билетами. Белоснежный пароход отходил в Ливерпуль через три дня. – У нас с тобой отдельная каюта, миссис.

– Ливерпуль? – переспросила я.

И шесть билетов.

– А потом в Лондон.

– Для кого же еще три билета?

– Конечно, для Джо, он едет с нами. И я позвал присоединиться к нам Грету с сыном.

Эта новость стала еще одним бальзамом для моего исстрадавшегося сердца. Снова мы будем вместе.

Я, и Чарли, и наша дочь, и мой брат Джо, и верная Грета.

– Ты бы видела нашу актрису, – рассказывал Чарли. – Грета рыдала так, что распугала всех инспекторов до единого, а потом едва не кинулась в могилу своей дорогой работодательницы. Всем и каждому рассказывала, как мистер Комсток довел тебя до смерти своим коварством, как после его визита ты начала поговаривать о том, чтобы свести счеты с жизнью, о твоем отчаянии.

– Я и вправду была в отчаянии.

В то страшное утро Грета вывела по черной лестнице Корделию Парди и посадила ее в карету до Трентона, вручив кошелек с банкнотами и обещанием заплатить больше, если будет молчать. Милая Грета, подруга моей юности, горько плакала над могилой в Сонной Лощине, а потом поспешила домой к Аннабелль и долгие месяцы успокаивала нашу девочку. Не горюй, Liebchen, твердила она, ты снова увидишь свою маму, ведь папа тебе обещал, а уж он-то тебя не обманет.

Через день в Бостон прибыла и моя верная Грета с сыном Вилли, остаток времени до отправления судна мы все вместе провели в возмутительной роскоши отеля «Вандом». Все помещения там заливало новомодное электричество, и мы с Чарли развлекались тем, что включали-выключали свет, – вылитые дрессировщики с балаганом светляков. Грета сказала, что в жизни не спала на столь великолепных простынях, а Вилли и Аннабелль как заведенные катались на лифте с этажа на этаж. Джо отправился исследовать достопримечательности Бостона. По его уверениям, город дышал историей, а он страстно интересовался всем историческим.

– Посмотрю-ка я город, который называют «колыбелью свободы», – объявил он.

– Найдешь колыбель, прихвати, нам пригодится. Акушерке колыбель всегда нужна.

Но, вернувшись, Джо объявил Бостон «неполноценным городом».

– Здесь даже нет надземки, – возмущался он, – в Нью-Йорке так целых две.

Ему не терпелось попасть в Лондон, чтобы увидеть Пэддингтонский вокзал и лондонское метро. Брат, похоже, питал повышенный интерес к поездам, я этого чувства не разделяла и посмеивалась над страстью, с которой он обсуждал паровозы и подземные тоннели. Это ведь наш прежний Джо, его не подменили? Обсудить бы это с Датч. Но не бывать этому. Никогда.

Девятнадцатого сентября наш маленький эмигрантский отряд поднялся на борт корабля. Мистер и миссис… с дочерью; Джозеф Троу; Грета… с сыном Вилли. В наших сундуках и чемоданах были только одежда, книги и антикварные мелочи. Утром мы отплыли в Ливерпуль, в трех отдельных каютах, под чуткой опекой стюардов и с ежевечерней музыкой в ресторане.

Когда мы более-менее освоились с качкой, Белль принялась запускать на палубе небольшого воздушного змея, ветер трепал ее волосы.

– Иди сюда, растрепа, – позвала я, – расчешу твои космы оборвыша.

– Я не оборвыш! – закричала дочь, подбегая, поцеловала и в сотый раз объявила, что никогда никуда меня больше не отпустит.

Наше судно рассекало волны, а мы прохаживались по палубе, кидали чайкам хлеб, вдыхали морской воздух, словно то была лечебная микстура. Лежали в шезлонгах на палубе, играли в вист, в шарады и в «Двадцать вопросов» с другими пассажирами. Все было чудесно. Вот только я по-прежнему тосковала по Датч. Через одиннадцать дней после того, как мы покинули Америку, в земле которой покоились ее одинокие останки, мы высадились в Ливерпуле. А дальше в нескольких наемных экипажах покатили в Лондон.