Публикуемые ныне мемуары были найдены в банковской ячейке моей прапрапрабабушки Энн после ее смерти, последовавшей в 1925 году, ей было семьдесят восемь. Записи велись в течение многих лет, неразборчивый почерк покрывает страницы семи тетрадей-дневников в кожаных обложках, по уголкам страниц орнамент из незабудок, в тексте небольшие исправления (некоторые слова вымараны). Очевидно, это дело рук мужа, моего прапрапрадеда. Грамматические, пунктуационные и лексические ошибки остались нетронутыми. Заметки чередуются с газетными вырезками, перепиской между Энн и почтенным Нью-Йоркским благотворительным обществом, а также с письмами от сестры Энн, ее адвоката и некоторых других лиц.
Видимо, из-за противоречивого характера материала моя семья постаралась, чтобы дневники были сокрыты от посторонних глаз чуть ли не век. Их последним пристанищем стала шляпная коробка (как бумаги попали туда, осталось тайной), о каковую коробку я споткнулась на чердаке дома моего отца в прошлом году, уже после смерти папы. Мои братья и сестры, как и я сама, были потрясены, когда узнали, что среди наших американских предков имеется такая сомнительная личность. В своих рассказах ни наши родители, ни дедушки с бабушками никогда не упоминали про «Мадам», зато их рассказы густо населяли доктора, банкиры, преподаватели, адвокаты и политики. Несмотря на резкое неприятие моим семейством некоторых аспектов жизни, представленных в записках, в интересах будущих ученых и просто людей, увлекающихся историей, я решила опубликовать документ без дальнейших комментариев.
Тереза Смитхерст-О’Рурк, доктор философии Тринити-колледж, Дублин
Это я обнаружила ее. Первого апреля 1880 года. Дата выбита на моем повествовании словно на могильном камне, таком холодном и внушительном на фоне высоких елей. События того утра до сих пор причиняют мне боль и ввергают в ярость, хотя минуло уже столько лет.
Близился рассвет. Она лежала в ванне. Шикарной: львиные лапы, золоченые краны. Да и само помещение облицовано мрамором. Французский ковер. Пара бархатных банкеток, туалетный столик, подсвечники, пудры и помады, все наивысшего качества. Я сразу догадалась: что-то стряслось. Стоило мне постучать. Никакого плеска, только слышно, как падают капли на пол. Эти короткие, резкие звуки наводили ужас. Я вошла и увидела ее. Вокруг шеи будто красный шарф, сбегающий на грудь. Вода тоже красная, вобравшая ее жизнь. Кровавая ванна.
Руки у меня затряслись. Жуткий хрип, рвавшийся из горла, я сумела подавить, чтобы не разбудить домашних. Сон у мужа и нашей малышки чуткий. Прислуга еще не появлялась. Матерь Божья, она мертва. Стены вдруг качнулись, и я осела на туалетный столик. Я не могла смотреть на нее, но и деться никуда не могла. Она отражалась в зеркале, такая умиротворенная. Казалось, просто отдыхает. Распущенные волосы скрывали рану на шее, я видела лишь профиль. Словно живописное полотно «Купальщица», полное безмятежности, а меня переполняла ненависть – за то, что она сотворила с собой. Я так о ней заботилась, готова была сделать для нее все. А она взяла и погубила меня, заодно с собой. Кто поверит в самоубийство? Они объявят, что это я убила. «Убийца!» – станут вопить заголовки. Ведьма. Дьяволица. У слуг закона слюна с клыков закапает. Они явятся за мной, закуют меня в кандалы, смазанные ложью, и бросят в застенок. Если только я не уподоблюсь фокуснику, не вытащу тело из воды, не сволоку вниз по лестнице и не растворюсь в тумане Пятой авеню. А ведь этим утром суд. Уже через три часа. Что же мне делать? Что со мной будет? Прямо хоть местами с ней поменяйся. А что? Лежала бы сейчас в воде. Если бы умерла.
Я нарисовала в голове картину, подняла с пола нож.
Мои беды закончатся. Горевать по мне некому. Умерла, и все. Мысли неслись, подгоняемые паникой. Я еще раз посмотрела в зеркало и вдруг поняла, как мы с ней похожи. Возраст примерно тот же. Темные волосы. Это все зеркало – точнее, наши двоящиеся отражения. Зеркало подсказало мне путь к спасению.
Торопливо я сняла с пальцев кольца, вынула из ушей серьги. Надела на нее. Кожа у нее была холодная и скользкая, как рыба, от прикосновения меня затрясло. Бриллианты сверкнули на ее нежных мертвых руках, в мочках ушей.
Почему? – безмолвно вопросила я. Но я знала почему. Для меня это не было тайной.
Выбора нет. Они за мной придут. Остается бежать. Я собираю саквояж. Запихиваю в ридикюль деньги. Муж помогает, целует на прощанье, нам страшно, обоим.
– Поторопись, – говорит. – Времени нет.
Печаль и паника стискивают мне горло. Но я успеваю дать поручение ему, он сумеет, скажет, что тело в ванне – это я. Муж знает, что делать. И готов рискнуть. У него знакомства. И связи. Ему поверят. У нас нет другого выхода. Она мертва, и ищейки вот-вот явятся. В шляпке и вуали я выскальзываю через черный ход. Шляпка и вуаль никого не удивят. Дамы еще и занавески в экипаже задергивают. Половина из них наклеила бы себе усы или облачилась в балахон, лишь бы их не узнали при выходе из моего сомнительного кабинета. Шагаю на восток по Пятьдесят второй улице, взять свой экипаж я не рискнула. Экипаж, да и меня саму, хорошо знают в городе. На Пятой авеню сажусь в омнибус и еду на вокзал.
