Моя мужская правда - [53]
— Слушай, — шепчет Сьюзен.
— В чем дело?
— Ты ведь хочешь меня, правда? Почему же прогоняешь?
— Тебе нужен муж. Тебе нужны дети. Ты права, все это нужно. И все это будет. Но без меня!
— Ты меня с кем-то путаешь. Я тебя ни к чему не принуждаю и никогда этого не делала. Хочу только, чтобы ты был счастлив со мной.
— А я не хочу. И не могу. Семейная жизнь не для меня.
— Ну и не надо. Кто говорит о семейной жизни? Только ты. Я и не заикнулась. Почему, если ты не хочешь детей, мы не можем быть вместе? Как одно с другим связано? Я не представляю жизни без тебя. Она бессмысленна.
— Сьюзен, пойми, одно с другим связано. Я не желаю быть запертой дверью на твоей дороге.
— Просто мыльная опера какая-то. О Питер, если надо выбирать между дорогой и дверью, то я выбираю дверь.
— А как же дети? Как же нормальная семья? Со мной, повторяю, не получится.
— Ты злишься, что у меня не бывает оргазма? Никогда-никогда, хоть к уху пристройся, да? Я права?
— Нет, не права.
— Тогда, может быть, ты боишься связываться с наркоманкой.
— Ты не наркоманка.
— А таблетки? А чулан? А овалтин? Конечно, кому это может нравиться! На твоем месте я тоже очень сильно поразмыслила бы. Ты не думай, Питер, я все понимаю. Ты поступаешь верно.
И — две слезинки, по одной на глаз. Я обнял ее и сказал: нет-нет-это-не-так (а вы бы что сказали, доктор Шпильфогель?).
— Да-да-это-так, — ответила Сьюзен, — не надо меня жалеть, Питер. Жалость унижает человека. А впрочем, какой я человек?
— А кто же тогда?
— Я перестала быть человеком в шестнадцать лет. С тех пор я — анамнез. История болезни, а не личность.
Это продолжалось четыре месяца. Тянулось бы вечно, не сбеги я из Нью-Йорка. Конечно, можно было делать вид, что меня никогда нет дома. Так, кстати, и советовал доктор Шпильфогель: «Сидите, как мышка в норке, не дергайтесь; раньше или позже она перестанет приходить». — «Но ведь это Сьюзен!» — «Ну и что?» — «Сьюзен, а не Морин!» В конце концов я собрал чемодан и засел, не дергаясь, в Вермонте, как мышка в норке.
Перед отъездом я несколько часов промучался с прощальным письмом, которое все должно было объяснить. Изорвал целую пачку бумаги. Отчаявшись составить связный письменный текст, я по секрету сообщил супружеской паре, с которой мы периодически общались, о своих планах, уверенный, что тайна откроется Сьюзен раньше, чем автобус пересечет границу штата Нью-Йорк.
Шесть недель она не давала знать о себе ни единым словом. Потому что не узнала, где я? Потому что узнала?
Однажды утром во время завтрака меня кликнули к телефону. Звонила та самая супружеская пара. Сьюзен в больнице. Бедняжку нашли в собственной квартире едва живой. Накануне вечером она, приняв наконец предложение какого-то знакомого, отправилась с ним на ужин. Потом он проводил ее до дому, было около одиннадцати. Сьюзен поднялась в квартиру и проглотила все таблетки, какие только нашла в своих заначках: секонал, туинал и пласидил. Местом тайников-захоронок служил бельевой шкаф. Уборщица обнаружила ее в ванной комнате, усеянной пустыми флаконами и пакетиками.
Первым же рейсом я вылетел из Вермонта и к концу тихого часа был уже в больнице. Сьюзен только что перевели из реанимации в одноместную палату психиатрического отделения. Через приоткрытую дверь я увидел миссис Макколл — она сидела на постели, изможденная и исхудавшая, и озиралась с ошарашенным видом. Как подследственный, подумалось мне, которого допрашивали всю ночь и лишь недавно привели обратно в одиночку. Я вошел. Из ее глаз выкатились слезинки (по одной из каждого). Несмотря на присутствие своей внушительной мамаши, бросавшей на визитера весьма неодобрительные взгляды, Сьюзен сказала: «Я решилась на это, потому что люблю тебя».
За десять дней в больнице пациентку привели в относительную норму. Доктор Голдинг навещал подопечную каждое утро. Она поклялась ему никогда больше не копить опасных для здоровья запасов снотворного, выписалась и в сопровождении матери отправилась домой в Нью-Джерси. Отец Сьюзен, пока не умер, преподавал в Принстонском университете классическую филологию. Мать же была «истинной Кальпурнией»[90]. Кавычки означают, что такую оценку давала ей дочь. О да, миссис Сибари знала себе цену. И другим цену знала — очень невысокую. И конечно, всегда оказывалась выше подозрений. И еще, добавляла Сьюзен не без вздоха, она очень оборотиста. Это уж точно: вон как ловко безо всяких эксцессов изъяла дочку из колледжа. До личного знакомства мне представлялось, что Сьюзен преувеличивает величие Кальпурнии, но периодические встречи во время посещения больной убедили меня в обратном. О, каким патрицианским презрением и холодом окатывал меня взор миссис Сибари! Как безразлично отводила она (дочь делала это смущенно) взгляд от собеседника! Впрочем, «собеседник» сказано слишком сильно. Нам не о чем было говорить. Кальпурния не видела во мне даже злодея — лишь очередное свидетельство неразборчивости, проявленной глупышкой Сьюзен. «Что ж, — молчала миссис Сибари, — теперь вот еврейский писака. Ничего, разберемся». У меня в этом не было ни малейших сомнений.
Потом я навестил Сьюзен в Принстоне. Мы сидели в саду их кирпичного дома на Мерсер-стрит. По соседству когда-то жил Эйнштейн. Семейная легенда гласила, что маленькая рыжеволосая проказница (еще не ставшая анамнезом) таскала для него из буфета сласти, таким образом оплачивая услуги старика: он выполнял за нее домашние задания по арифметике. Мадам Сибари при жемчужном ожерелье расположилась метрах в десяти от нас со Сьюзен, у входа на террасу, и листала книгу — уж конечно, не «Еврейского папу». Я приехал в Принстон на поезде. Визит был почти деловым. Теперь, когда неудачливая самоубийца находилась под домашним присмотром, можно было сообщить ей о моем возвращении в Вермонт. Раньше, в больнице, доктор Голдинг категорически не советовал говорить с ней о дальнейших планах. «Каковы бы они ни были, это может вывести ее из душевного равновесия». — «А если она сама спросит?» — «Не думаю: пока ей хватает того, что вы здесь. Сьюзен не станет форсировать события». — «Ну хорошо. А потом? Что, если она решит снова…» — «Это уж моя забота», — ответил доктор Голдинг, и на его лице появилась специальная улыбка, свидетельствующая об окончании беседы. На кончике языка у меня вертелся вопрос: где раньше была ваша забота, доктор? Но я его не задал. В самом деле, какие претензии может иметь к врачу человек, из-за которого была совершена суицидная попытка — пусть и неудачная?
«Американская пастораль» — по-своему уникальный роман. Как нынешних российских депутатов закон призывает к ответу за предвыборные обещания, так Филип Рот требует ответа у Америки за посулы богатства, общественного порядка и личного благополучия, выданные ею своим гражданам в XX веке. Главный герой — Швед Лейвоу — женился на красавице «Мисс Нью-Джерси», унаследовал отцовскую фабрику и сделался владельцем старинного особняка в Олд-Римроке. Казалось бы, мечты сбылись, но однажды сусальное американское счастье разом обращается в прах…
Женщина красива, когда она уверена в себе. Она желанна, когда этого хочет. Но сколько испытаний нужно было выдержать юной богатой американке, чтобы понять главный секрет опытной женщины. Перипетии сюжета таковы, что рекомендуем не читать роман за приготовлением обеда — все равно подгорит.С не меньшим интересом вы познакомитесь и со вторым произведением, вошедшим в книгу — романом американского писателя Ф. Рота.
Блестящий новый перевод эротического романа всемирно известного американского писателя Филипа Рота, увлекательно и остроумно повествующего о сексуальных приключениях молодого человека – от маминой спальни до кушетки психоаналитика.
Его прозвали Профессором Желания. Он выстроил свою жизнь умело и тонко, не оставив в ней места скучному семейному долгу. Он с успехом бежал от глубоких привязанностей, но стремление к господству над женщиной ввергло его во власть «госпожи».
Филип Милтон Рот (Philip Milton Roth; род. 19 марта 1933) — американский писатель, автор более 25 романов, лауреат Пулитцеровской премии.„Людское клеймо“ — едва ли не лучшая книга Рота: на ее страницах отражен целый набор проблем, чрезвычайно актуальных в современном американском обществе, но не только в этом ценность романа: глубокий психологический анализ, которому автор подвергает своих героев, открывает читателю самые разные стороны человеческой натуры, самые разные виды человеческих отношений, самые разные нюансы поведения, присущие далеко не только жителям данной конкретной страны и потому интересные каждому.
«Неконтролируемая мысль» — это сборник стихотворений и поэм о бытие, жизни и окружающем мире, содержащий в себе 51 поэтическое произведение. В каждом стихотворении заложена частица автора, которая очень точно передает состояние его души в момент написания конкретного стихотворения. Стихотворение — зеркало души, поэтому каждая его строка даёт читателю возможность понять душевное состояние поэта.
Воспоминания о детстве в городе, которого уже нет. Современный Кокшетау мало чем напоминает тот старый добрый одноэтажный Кокчетав… Но память останется навсегда. «Застройка города была одноэтажная, улицы широкие прямые, обсаженные тополями. В палисадниках густо цвели сирень и желтая акация. Так бы городок и дремал еще лет пятьдесят…».
Рассказы в предлагаемом вниманию читателя сборнике освещают весьма актуальную сегодня тему межкультурной коммуникации в самых разных её аспектах: от особенностей любовно-романтических отношений между представителями различных культур до личных впечатлений автора от зарубежных встреч и поездок. А поскольку большинство текстов написано во время многочисленных и иногда весьма продолжительных перелётов автора, сборник так и называется «Полёт фантазии, фантазии в полёте».
Спасение духовности в человеке и обществе, сохранение нравственной памяти народа, без которой не может быть национального и просто человеческого достоинства, — главная идея романа уральской писательницы.
Перед вами грустная, а порой, даже ужасающая история воспоминаний автора о реалиях белоруской армии, в которой ему «посчастливилось» побывать. Сюжет представлен в виде коротких, отрывистых заметок, охватывающих год службы в рядах вооружённых сил Республики Беларусь. Драма о переживаниях, раздумьях и злоключениях человека, оказавшегося в агрессивно-экстремальной среде.
Эта повесть или рассказ, или монолог — называйте, как хотите — не из тех, что дружелюбна к читателю. Она не отворит мягко ворота, окунув вас в пучины некой истории. Она, скорее, грубо толкнет вас в озеро и будет наблюдать, как вы плещетесь в попытках спастись. Перед глазами — пузырьки воздуха, что вы выдыхаете, принимая в легкие все новые и новые порции воды, увлекающей на дно…
Натан Цукерман, герой нескольких романов Филипа Рота, приезжает к своему девяностолетнему учителю и вспоминает свою юность, пришедшуюся как раз на времена «охоты на ведьм» в Америке. Как и в прочих романах Филипа Рота, в центре повествования оказывается сексуальная неудовлетворенность героя и всепроникающий антисемитизм в его самой экстремальной форме – ненависти к собственному народу.
Роман и новелла под одной обложкой, завершение трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго автора. «Урок анатомии» — одна из самых сильных книг Рота, написанная с блеском и юмором история загадочной болезни знаменитого Цукермана. Одурманенный болью, лекарствами, алкоголем и наркотиками, он больше не может писать. Не герои ли его собственных произведений наслали на него порчу? А может, таинственный недуг — просто кризис среднего возраста? «Пражская оргия» — яркий финальный аккорд литературного сериала.
В романе «Призрак писателя» впервые появляется альтер эго Филипа Рота: Натан Цукерман — блестящий, сумасшедший, противоречивый и неподражаемый герой девяти великолепных романов Рота. В 1956 году начинается история длиной почти в полвека.Всего лишь одна ночь в чужом доме, неожиданное знакомство с загадочной красавицей Эми Беллет — и вот Цукерман, балансируя на грани реальности и вымысла, подозревает, что Эми вполне может оказаться Анной Франк…Тайна личности Эми оставляет слишком много вопросов. Виртуозное мастерство автора увлекает нас в захватывающее приключение.В поисках ответов мы перелистываем главу за главой, книгу за книгой.
Одиннадцать лет назад известный писатель Натан Цукерман оставил Нью-Йорк ради уединенной жизни в горах. И вот он снова на Манхэттене, чужой всему и всем.