Моя мужская правда - [109]

— Собирай чемодан. Нам пора.

— Но почему бы не решить хотя бы финансовую проблему?

— Мне неловко брать деньги даже у родного брата.

— Брат — другое дело. А я…

— Пора собираться.

Сьюзен с непривычной резкостью отвернулась и ушла в ванную комнату. Я, сидя на краешке кровати, прикрыл глаза и постарался ясно представить ближайшие перспективы. Чем больше думал, тем сильнее охватывала меня томительная слабость. Она вся в синяках и кровоподтеках. Они подумают, что ее убил я. Избил до полусмерти и запихал в рот таблетки. Сохраняются ли на теле отпечатки пальцев? Если да, то ситуация хуже некуда.

Вдруг голова стала холодной и мокрой. Сьюзен стояла рядом и лила из стакана ледяную воду мне на темя. Я подумал: недаром говорят, что жестокость порождает жестокость. И это Сьюзен, для которой причинить человеку малейшую неприятность — горе горькое!

— Я тебя ненавижу, — сказала она, топнув ногой.

Мы сложили вещи, перевязали бечевкой коробку с бутылками морской воды (подарок Шпильфогелю) и покинули Атлантик-Сити, где много-много лет назад я открыл для себя таинство романтической любви; Питер Тернопол отправился в Нью-Йорк держать ответ.

В больнице, слава богу, не оказалось ни Валдуччи, ни полицейских с наручниками, ни фотовспышек, ни телекамер, нацеленных в лицо убийцы, в глаза титулованного писателя. А откуда всему этому взяться? Параноидальные фантазии, жалостливые видения нарциссиста, омывающегося чувством вины в озере амбивалентности. Может быть, Шпильфогель прав, и я принял за женщину дикое чудовище по кличке Морин только из-за ослепившей меня самовлюбленности? Э, нет! Пусть самолюбования, как вы говорите, во мне больше, чем веса в Гаргантюа, но суть в ином. Я сочувствовал ей, я понимал ее, я осознавал, что с таким, как Питер Тернопол, Морин Джонсон должна врать и лицемерить. Ибо он лучше, чем она. В некотором смысле я провоцировал ее на бесконечные обманы. Вот мы и квиты, Морин. Если в подобных рассуждениях и есть самовлюбленность, то не болезненная, а осознанная. Так-то, доктор Шпильфогель. А теперь расступитесь. Я в порядке и хочу видеть ее. Извольте пропустить.

Поднявшись на лифте в реанимационное отделение, я представился молоденькой медсестре за столом у входа и спросил: «Как там моя жена?» — «Доктор как раз у нее; сейчас он освободится и поговорит с вами». — «Но она жива?» — «Конечно жива». — Медсестра участливо коснулась моей руки. «Отлично. А каковы ее шансы?» — «Вам следует поговорить об этом с доктором, мистер Тернопол».

Понятно. По всему видно, что еще может умереть. Во тьме продолжал мерцать лучик свободы.

Свободы. В тюрьме.

Но я ведь не убивал!

Кто-то тронул меня за плечо.

— Вы — Питер?

Невысокая женщина с волосами, тронутыми сединой. Живое, несколько вытянутое лицо. Строгое синее платье, туфли на каблуках благоразумной высоты. Взгляд внимательный и слегка смущенный. (Как я позже выяснил, она была лишь на пару лет меня старше, школьная учительница с Манхеттека; они с Морин занимались в одной психотерапевтической группе; вы спросите, что же привело туда педагогическую даму? Периодические запои.)

— Вы — Питер?

Она чем-то напоминала библиотекаршу из маленького городка. В другом месте я не обратил бы на нее особого внимания. Но здесь, в реанимационном отделении, где во мне все видели врага, волей-неволей приходилось быть настороженным и мстительным. С чего это она? Я отступил на шаг.

— Вы — Питер Тернопол, писатель?

Вот оно. Медсестра из жалости солгала. Морин мертва. Я арестован по обвинению в убийстве первой степени[143]. Женщина-полицейский со слегка смущенным взглядом — последнее, что довелось увидеть на воле.

— Да, — выдавил я, — писатель.

— А я Флосси.

— Кто?

— Флосси Кэрнер. Из одной группы с Морин. Я столько слышала о вас!

Писатель Питер Тернопол изобразил слабое подобие беспомощной улыбки. Значит, Морин мертва, но полиция об этом еще не знает.

— Хорошо, Питер, что вы здесь, — мелко закивала Флосси.

— Приходя в сознание, она только о вас говорила.

(О, блаженное прошедшее время!)

— Морин и жизнь… Эти понятия кажутся неразделимыми.

— Флосси подбадривающе сжала мой локоть; ее глаза за толстыми стеклами очков затуманились слезами; вздох был траурен и глубок. — Да-да, неразделимыми.

— Надо держаться, что ж теперь поделаешь, — произнес я.

Мы сели рядышком на стулья стали ждать врача.

— У меня такое чувство, будто я вас давно знаю, — призналась Флосси.

— Неужели?

— Морин так живо рассказывала! Я словно переносилась вместе с ней в Италию — обедала с вами в Сиене, жила в крошечном пансионате во Флоренции…

— Во Флоренции?

— Ну да, напротив садов Боболи. Помните хозяйку, милую пожилую даму?

— Даму… Ах да, разумеется.

— А забавного котенка, у которого мордочка была испачкана соусом от спагетти?

— Про котенка как-то запамятовал.

— Ну что вы! Это же было в Риме, около фонтана.

— Нет, увы, не помню.

— Извините. Конечно, столько воды утекло… Вы, Питер, для Морин — все. Предмет гордости и восхищения. Она просто хвасталась вами. А попробуй кто слово — нет, не дурное, просто холодное — сказать про «Еврейского папу», тут уж она бросается, как свирепая львица на защиту детеныша.