Моя мать смеется - [7]
Нельзя, чтобы она почувствовала запах дыма, говорит сестра, тогда ей тоже захочется курить, а с ее сердцем это конец.
Сегодня сестра отвезла ее к парикмахеру. Это ее первый выход после больницы, и сразу – к парикмахеру.
Ей было невыносимо смотреть на себя, такую растрепанную.
Да, у этой женщины, которая была такой красавицей, осталось на голове всего несколько волосинок. Наверное, ей тяжело больше не быть красавицей. Я понимаю. Я почти всегда всё понимаю, хотя мне порой хотелось бы не понимать.
И тогда у меня болит сердце.
А затем снова за стол.
Обед.
Она еще не села за стол, а уже спрашивает, что мы будем есть завтра. Она имеет в виду, когда сестра уедет. Но не говорит.
Ей хочется верить, что я не смогу ей готовить.
Я говорю, что смогу, тогда она говорит, что обычно, когда я приезжаю, готовит она, и снова пытается меня обнять, когда я прохожу мимо, а я уклоняюсь и внезапно чувствую себя жестокой, даже глупой. Что здесь такого в конце концов, почему бы не дать себя обнять, ей бы было приятно.
Но трудно видеть вот так, черным по белому, то, почему я осталась ребенком-стариком.
И почему не смогла устроить свою жизнь.
И спасает только письмо. Опять.
Но когда я пишу, я опять пишу о ней, и это не освобождение, как представляют себе люди, которые не пишут. Нет, не освобождение. Не настоящее.
За столом у нее закрываются глаза.
Да, парикмахер ее утомил.
Сразу после этого она прилегла на диван. Спит.
Мне тоскливо. Это пройдет. Завтра. И даже если мне тоскливо, я не буду отвечать на письма С. Я считаю себя сильной. И приказываю себе ничего не делать. Но когда писем нет, я их жду и не думаю о С., которая тоже должна ждать вот так, ждать писем, думаю только о себе, о том, как я умею бороться.
Теперь, перечитав письма, которые она мне посылала тогда и потом, я испытываю сожаление. Не о нашем разрыве, нет. О том, что не сказала правду в ответ.
Я только и делаю, что сожалею, и хотела бы ей об этом сказать. Но я знаю, что уже слишком поздно, и что, вероятно, лучше ничего не говорить, и что на этот раз мне надо подумать о ней, а не о себе.
Я только и делаю, что сожалею, но лишь о письмах, а не обо всем остальном.
Это был наш первый разрыв, и я должна держаться.
Я держалась некоторое время, а потом она приехала ко мне, когда я ее не ждала, и я не смогла сказать «уходи». Сказала только, что ты здесь делаешь? Я не была рада. Но она сделала вид, что так и надо, и вошла.
Не надо было ей открывать.
Моя мать появляется в маленькой комнате.
Иди сюда. Я тебя раздражаю?
Нет, дело не в этом, у меня проблемы.
Но ты должна их решить. Да, я решу.
Я легла спать.
Я прячусь то в одной комнате, то в другой, и мне становится стыдно, что я прячусь.
Иду в комнату, в которой она сидит. Пытаюсь найти тему для разговора. Спрашиваю, ты дочитала свою книгу?
Нет, не могу дочитать, глаза болят. Плохо вижу.
Мне не следовало спрашивать, дочитала ли она книгу. Следовало догадаться, что будет что-то такое.
Стою там несколько секунд и опять иду прятаться. Потом, даже спрятавшись, чувствую ее присутствие, говорю себе, тогда какой смысл прятаться. Нужно вернуться в комнату, где она обычно лежит или полулежит. Но от этой мысли сердце у меня сжимается.
Сердце сжимается, выступают слезы. Вытираю их.
Возвращаюсь, как на похороны.
И мне опять стыдно.
На какой-то момент неизменная организованность моей матери меня захватывает. Два-три дня от нее есть польза.
В холодильнике есть еда. Мы едим в установленное время, на чистой кухне.
Не так, как у нее, у нее никогда ничего нет в холодильнике, только в исключительных случаях, когда она решает зажить настоящей жизнью.
Это случается редко, и даже когда она так решает, ей не всегда это удается.
Выйти на улицу, зайти в супермаркет – всё это кажется почти невыполнимой задачей, как и позвонить кому-нибудь или пойти вечером куда-нибудь с друзьями.
Чаще всего, когда ей нужно вечером идти на встречу, уже с обеда она говорит себе, я не пойду. Я не могу пойти. Я не хочу. В конце концов она звонит и что-то придумывает, говорит, давайте на следующей неделе, точно не зная, получится ли у нее на следующей неделе или нет.
Иногда всё просто, и она идет, особенно если за ней заходят.
Но чаще ложится, пьет снотворное и засыпает.
Поэтому ее друг из Нью-Йорка, ее лучший друг во всем Нью-Йорке и, может быть, во всем мире, сказал ей, когда она рассказала ему о своем новом знакомстве, это фантастика, у тебя будет новая жизнь, ты сможешь начать всё с начала. Но она так молода. Ну и что. Я с ней только познакомилась и не рассказала ему как. Мне неловко. Я говорю, она красивая, невероятная, умная, тогда, говорит он, приходите вместе. Придем.
Она похожа то ли на чернослив, то ли на ягненка, я пока не решила на что.
Ты ее любишь? Мне кажется, да. Да, думаю, что люблю. Может быть. Не знаю.
Она меня слушает.
Я постоянно с ней говорю.
А не следовало бы.
Всё началось с лекции о скорости света и Хиросиме. Тень мертвых тел, упавших на землю, отпечаталась на стенах города, рассказывал профессор физики из Ниццы.
И тут я вдруг сказала себе, что должна сделать что-то подобное в моих визуальных работах. Обязательно.
