Моя мать смеется - [13]

Говорю себе, это же хорошо, очень хорошо.

Она любит спрашивать, как дела, и любит отвечать, всё хорошо. Иногда я слышу по телефону, что всё не очень хорошо, но сначала она говорит, что хорошо. Когда я ей говорю, у тебя странный голос, она отвечает, я устала. Я говорю ей, ты всегда устаешь в межсезонье. И тогда мы говорим о временах года. Я сказала себе, что не стоит ей оставаться зимой в Бельгии, уж очень это там плохое время года, но она теперь не чувствует в себе сил, чтобы путешествовать, и я ее понимаю.

Я отлучилась на час встретиться с другом.

Когда я вернулась, она сказала, что звонила Л.

Хорошо, я ей перезвоню.

Л. сказала мне, твоя мать считает, что ты ее избегаешь, чувствуешь себя, как в тюрьме.

Моя мать права. Она поняла. Она всё понимает.

Она так и сказала, «в тюрьме»?

Нет, она сказала другое слово, не помню, какое, но оно означало тюрьму, по крайней мере, я так поняла.

Я стала читать детектив, чтобы отвлечься. Но сюжет был не слишком интересный. Действие происходило во французской провинции. На улицах стояла сырость. Я предпочитаю, когда действие происходит в Лос-Анджелесе. Там всё большое, но дело не только в этом. Там убийства, койоты, хайвеи. Жара.

Там всё большое. Не сочится влагой.

Мне удается отвлечься. Перестаю слышать ее стоны.

Двоюродная сестра позвонила из Канады, сказала, тяжело ухаживать за старыми родителями. У меня появился ком в горле. Едва смогла сказать ответить ей, да. Потом поговорим, момент неподходящий, очень тихо. Поговорим в другой раз.

Она не слышит, я повторяю чуть громче, поговорим в другой раз.

Новость облетела всю семью.

И все говорят, что ее нужно отправить в дом престарелых.

Дома престарелых сейчас очень хорошие, да и называют их теперь «Дома для пожилых», в них даже попадаются бывшие министры.

Я говорю, посмотрим.

Но я знаю, что ничего не изменится, она не согласится.

Смотрю на нее и понимаю, что не может быть и речи.

Она не захочет и не пойдет туда. Нет, об этом и речи быть не может. Моя мать, кожа да кости, еще чувствует себя человеком, и для нее дома для пожилых – место, куда людей выбрасывают, они для людей, которые ждут смерти.

Она ее не ждет. Не хочет умирать. И речи быть не может.

Кроме того, она не хочет покидать свою квартиру.

Она ее любит. Сразу полюбила, как только увидела. И с тех пор любит всё больше и больше. У нее впервые была такая красивая квартира с множеством комнат, где она могла принимать детей, когда они иногда приезжают. Ей всё нравится в этой квартире.

Нужно, чтобы на кухне было очень чисто.

Да далась тебе эта кухня. Там же чисто.

Да, но нужно, чтобы было очень чисто.

Тогда я беру сигарету и иду курить на террасу. Пепел падает в сад соседей снизу.

После слов «очень чисто» только это меня и спасает – выкурить сигарету на террасе.

И у меня в ушах всё еще звучат ее слова: очень чисто, чтобы всё блестело, идеально чисто.

И я знаю, что опять она о кухне. Я не слышу детей, играющих в саду, я тоже чувствую себя как будто глухой, когда она произносит «очень чисто».

Перед этой кухней она почти выпрямилась, потому что после больницы она как тряпичная кукла, и смотрит на нее.

Приходят подруги. Они беседуют. Ты поправишься. Да.

По сравнению с прошлой неделей тебе уже лучше.

Это всё парикмахерская. Да, это помогает. Ее три волосины расправили на лбу. Так моложе. Так еще хуже.

Первый выход был в парикмахерскую, в тридцати метрах от дома, но поскольку она едва ходит, сестра отвезла ее на машине, а потом забрала. Это была парикмахерская и салон красоты. Теперь она сменила парикмахера, и тот ей посоветовал отрастить волосы, и когда она возвращается от нового парикмахера, она хорошо себя чувствует.

Да, она вернулась с прической. Парикмахерше удалось скрыть то, что у нее осталось мало волос на голове. Удивительно, но факт налицо.

Тогда она стала приглашать гостей на кофе после обеда, по-простому, без церемоний. Хорошо причесанная.

Кофе и пирожные подавала моя сестра. Она накрывала на стол, потому что мать была еще слишком слаба.

А мне недвусмысленно дали понять, что мне лучше не лезть, иначе я устрою катастрофу. Настоящую катастрофу. Разобью чашку, переверну ее, посажу пятна на скатерть, упаду с подносом или того хуже.

И всё начинается снова, тебе же лучше. Тебе просто надо отдохнуть.

Та или другая подруга спрашивает, когда у тебя операция?

Через месяц.

Месяц, восклицает одна из них. Все они знают, что никогда не знаешь, что может случиться, что она, возможно, не протянет месяц.

И все вздыхают. Все знают, что за месяц всё может случиться, можно даже перестать дышать.

Вчера по телефону она сказала, так тяжело ждать.

В самом деле тяжело, я бы предпочла, чтобы операция была завтра.

Я не сказала ей, что потом, если она останется жива, тоже будет тяжело. Десять дней в больнице. И все недели, пока она будет приходить в себя, восстанавливаться, так это называют, тоже будет тяжело.

Я сказала себе, меня здесь не будет.

Я не хочу сидеть с ней и помогать восстанавливаться.

Да я и не помогаю. Она сама мне сказала, ты мне делаешь хуже, а не лучше. Возвращайся к себе. Она не совсем так сказала, но имела в виду именно это, во всяком случае, я ее так поняла.