Моя мать Марлен Дитрих. Том 1 - [25]

— Джо, ты еще не выбрал время посмотреть город?

— Выбрал. Достаточно, чтобы не тратить больше энергию… Я благодарю Бога, Руди, за Эриха Поммера. Без него ничего бы не вышло… Будь у нас такие продюсеры, как он, какие фильмы мы бы делали! У него есть и вкус, и понимание, что такое процесс творчества. Редкость в нашем бизнесе.

— Джо, — сказал мой отец, стряхивая пепел сигареты в большую стеклянную пепельницу, — именно об этом я и хотел с тобой поговорить — о процессе, процессе творчества; воздействие образом, даже при звуке, — оно все еще ядро нашей профессии…

— Ядро? Да это ее жизненные соки! Вне образа ничего нет. Глаз видит задолго до того, как начинает слышать ухо.

— Джо, ты не думал о том, чтобы дать Марлен возможность творить, — он слегка нажал на это слово, — свои собственные костюмы? — Фон Штернберг поднял бровь, но ничего не сказал. — У нее профессиональный нюх на то, что уместно, что нет. Безошибочный. Я свидетель: он ее никогда не подводил. Ей стоит только понять характер.

Попробуй: увидишь, с чем она к тебе придет. Пусть подберет все сама.

Фон Штернберг покурил в молчании, потом кивнул. Мне не терпелось увидеть, какой наряд состряпает моя мать. Я надеялась, его не сочтут слишком «вульгарным для глаз ребенка».

Она пришла в экстаз. День за днем Тами, Бекки и я получали указания, где искать — в стенных шкафах, по комодам, по старым шляпным коробкам, в обветшалых чемоданах, пыльных дорожных сундуках — искать давно забытые сокровища. Наша квартира приобрела вид обширной барахолки. Моя мать нашла пояс с огромной пряжкой из фальшивого бриллианта и зашлась от восторга. Поношенное кимоно вызвало взрыв ликования. «Красота! Красота!» — приговаривала она, роясь в тоннах тряпья, от которого отказалась бы даже Армия Спасения.

— Мне нужен воротник, старенький атласный, по возможности, и грязно-белый. Всем искать старые воротники! В том кошмарном ревю, помнишь, Тами? В том жутком номере с кордебалетом — не помнишь, нам навязывали на руки какие-то штуки из блестящей ткани… не помнишь? Какие-то безобразные манжетки — я их сохранила, но где? Может, вон в той шляпной коробке — я ее забрала из театра после «Бродвея».

Не успел отец вступить на порог, как она схватила его за руку.

— Не снимай шляпу! Едем смотреть на шлюх! Помнишь того, что всегда носил, кроме подвязок, белый атласный цилиндр? Мы должны найти его, мне нужны его панталоны.

Она уже тащила отца вниз по лестнице, не желая терять ни минуты — «Капризная Лола» вот-вот обретет свой облик.

О, как бы я хотела увидеть выражение лица фон Штернберга, когда Дитрих впервые представила ему свою концепцию его Лолы. Наверняка он удивился, может быть, даже чуть испугался, но он знал, что уместно, что нет. Тут он не ошибался. Хорошо, что при сем не присутствовал Яннингс — тогда бы он скорее разгадал, что «Голубой ангел» — это уже не его звездный путь, — и попытался бы что-то предпринять. Так или иначе, моя мать вернулась от фон Штернберга со словами:

— Он только взглянул на меня своими барочными глазами и знаете, что он сказал?

Мы все ждали, затаив дыхание. Она искусно подержала нас в подвешенном состоянии, потом, улыбнувшись, произнесла с триумфом:

— Он сказал: «Марленхен», — он назвал меня Марленхен! — «Чудо — чудо, просто чудо!»

Мы все бросились обнимать друг друга: она победила! В ту ночь моему отцу пришлось повозить ее по всем берлинским погребкам, чтобы она высмотрела побольше деталей «профессиональной» одежды.

Появился еще один новый бог — еще один маленький человечек. На сей раз без усов и без «фон», и глаза у него никогда не были печальные. В тот год я видела его не слишком часто — моя мать работала с ним главным образом на студии, — но слышала я о нем и о его музыке постоянно.

— Папи, никто, даже Шполи не мог бы написать эти песни. Каждый день я делаю новый дубль с песней. А слова! Как они у него получаются! Прелесть!

Она спела песню о том, что она, Лола, примадонна сезона, которую любят мужчины, у которой есть пианола, которую она никому не разрешает трогать. Это был ударный номер — мне понравилось.

— Папи, ты знаешь, что подразумевается под пи-а-но-лой? — со смехом проговорила моя мать. — Так вульгарно — и прямо в точку. Папи, он гений, это Холлендер. Для «Голубого ангела» он — добрый гений. Послушай-ка вот это — он сегодня бренчал-бренчал на пианино, прикидывал то так, то эдак — это моя любимая в фильме!

И снова — будто бы загудели медные трубы, зазвенели тарелки. Расставив ноги, руки на бедрах, она запела: она собиралась пойти и найти себе мужчину, который умел бы и хотел целоваться. Того, в ком есть огонь и кто знает, что с ним делать.

— Но вот другая, — про то, что все кого-то любят, «мотылек летит на огонек» и «что мне делать — все меня хотят» — это кошмар, а не песня. Слава Богу, когда кончится «Голубой ангел», мне в жизни не придется ее больше петь!

Теперь утро наступало как никогда рано. На улице было еще темно, а моя мать уже включала везде свет, откидывала с меня одеяло, развинчивала кандалы, запихивала меня в одежки, нахлобучивала на голову шерстяную шапку, ускоренным маршем волокла вниз по лестнице, за большую стеклянную дверь, на морозный воздух, по молчаливой улице к бабушкиному дому. Звук колокольчика отдавался глубоко в его недрах. Моя бабушка открывала массивную дверь, в тусклом свете вырисовывалась ее внушительная фигура, в этот предрассветный час полностью одетая, застегнутая, причесанная.