Моя мать Марлен Дитрих. Том 1 - [24]

— Джо, — сказал отец, — вспомни, ты в Германии. Ребенок ждет, когда вы обменяетесь рукопожатием.

Маленький человечек, кажется, смутился. С улыбкой он быстро пожал мне руку. Я решила, что взрослый, который может так смешаться перед ребенком, должен быть хорошим.

Я всегда думала о фон Штернберге в таком духе: что он человек уязвимый, неуверенный в себе, стеснительный. Он тратил массу энергии, чтобы притвориться своей противоположностью, попытаться скрыть то, что считал своей слабостью. Очень многие кончили тем, что возненавидели этого одинокого, талантливого коротышку, совершенно уверенные, что он — чудовище. Им просто застилал глаза их собственный мелочный эгоизм. Но — возвращаюсь в двадцать девятый год — тогда я детским чутьем, не умея еще анализировать, поняла, что этот человек — добрый, что его не надо бояться, что бы кто о нем ни говорил.

Теперь за обедом стал собираться только самый близкий семейный круг: моя мать, ее режиссер, мой отец, Тами и я, впитывающая все, как губка. Наша единственная тема: фильм, их фильм. Сначала фон Штернбергу было как будто бы немного не по себе от постоянного присутствия четырехлетнего ребенка, но когда он понял, что я не собираюсь мешать никому детской болтовней, он перестал удивляться и принял меня, а через некоторое время, как и все остальные, вообще забывал, что я тоже существую. Поскольку моя мать и фон Штернберг всегда говорили между собой по-немецки, для меня не было языкового барьера.

В тот период их относительно недавнего знакомства моя мать вела себя так, как если бы он был Бог. Как если бы даже его пальто обладало магической силой, она гладила его, прежде чем собственноручно повесить в стенной шкаф в прихожей. Она вызнала его вкусы и готовила только то, что он любил, подавая ему за столом первому, даже раньше, чем моему отцу, который, казалось, полностью соглашался с такой градацией в обращении. Пока Тами убирала со стола и вообще следила, чтобы никого не обошли вниманием, моя мать сидела неподвижно, как в трансе, вся превратившись в слух. Фон Штернберг чрезвычайно серьезно, со страстью относился к фильму, который снимал.

— Я хочу сразу дать звук. Сразу же затопить им публику. Обрушить на нее сырой, необработанный звук: шумы раннего утра… тяжелые колеса на булыжной мостовой… лай собак… стук массивной посуды для завтрака. Поет канарейка. Учитель держит канарейку? Да! Учитель держит канарейку! Да! Звук! Звук! Какое точное слово в немецком для звука: «кланг»! Куда как лучше, чем наш «саунд»! «Кланг-фильм» КЛАНГ, — произнес он смачно. — Вы чувствуете, как оно вибрирует? Мы должны его слушаться! С первой минуты зал надо наводнить звуком, пусть публика примет его как условие немедля, она должна научиться слушать, сосредотачиваться на диалоге «поверх кланга».

Не скажу за других, но у меня мурашки бежали по спине. Какой чудесный коротышка! Внезапно уняв свой пыл, он повернулся к моей матери:

— Будь на студии в одиннадцать, завтра. С тобой хочет встретиться художник. Я видел некоторые наброски костюмов, вполне о’кей.

Моя мать только молча кивнула, она не сводила с него обожающего взгляда. Слово «о’кей» уже вошло в наш будничный лексикон. Мне оно нравилось, от него было так весело!

Хлопнула входная дверь. «Никогда!» Моя мать ворвалась на кухню. «Папи, ты где?»

Я знала, где он, но она была в такой ярости, что я не осмелилась сказать. Я знала, как она ненавидит этих его голубей, поэтому смолчала.

— Папи-и-и! Где ты, черт побери? Неужели опять на крыше?

В гневе что-то бормоча себе под нос, она сунула мне сумочку и перчатки. Я побежала класть их на место. Для таких заданий я подходила и всегда выполняла их правильно, в точности так, как хотела моя мать. Когда я вернулась, она стояла на табуретке и кричала в кухонное окно:

— Папи! Если ты там, спускайся немедленно! У меня неприятности!

Отец холодно откликнулся сверху:

— Мутти, тебя слышат соседи, ты звучишь, как торговка рыбой.

— О, Папи, пожалуйста, пожалуйста, спустись… — ее голос упал на две октавы. — Ты мне нужен. Все идет вкривь и вкось. Я не знаю, что мне делать. Папи, прошу тебя, спускайся, — умоляла она.

Мой отец, сделав ей внушение, пришел на помощь.

— Ты не можешь себе представить, во что они хотят меня одеть. Я даже описать не могу, это такой… такой кошмар! И, конечно, не при ребенке!

Значит, мне велят уйти как раз тогда, когда все становится таким интересным? Я надеялась, что нет!

— Неужели это так вульгарно? — заметил отец, открывая дверь из прихожей в ванную.

Моя мать следовала за ним по пятам, я — за ней.

— Да не в том дело, Папи. Конечно, вульгарно, так оно и должно быть! Просто все по-идиотски! Идиотский вид — неинтересно, скучно, не на чем остановиться глазу. Без изюминки! Тощища!

Как хирург, готовящийся к операции, мой отец вымыл руки своим особым английским глицериновым мылом. Молча вытер их, спустил французские манжеты ворсистой блузы, застегнул их золотыми запонками, выдержал значительную, паузу и сказал:

— Я поговорю с Джо. Он просто тебя еще не знает. Не беспокойся.

Моя мать с облегчением перевела дух, бросила свое меховое манто на сиденье унитаза и пошла на кухню резать лук для готовки. В тот вечер Тами приготовила свой замечательный бефстроганов. Мистеру фон Штернбергу он нравился. После пудинга из красной смородины с ванильным кремом моя мать обвила Тами за худенькие плечи и вывела ее из столовой, закрыв за собой раздвижные дубовые двери. Про меня забыли, я осталась с двумя джентльменами. Мой отец щелкнул крышкой золотого портсигара, предложил фон Штернбергу сигарету, сам взял тоже, зажег обе зажигалкой «Данхилл» и начал: