Моя мать Марлен Дитрих. Том 1 - [181]

Наш великий целитель был обнаружен на королевском банкете в Кларенс Хаусе. Бриджеса отрядили доставить его на Гровенор Сквер. Как только он появился на пороге, весь в орденах, во фраке, мама наскочила на него и заорала, барабаня кулаками по его накрахмаленной груди:

— Что вы сделали с моим ребенком? Что вы за доктор? Как вы смеете ходить на банкеты, в то время как ваши пациенты умирают? — Под градом ударов перламутровые застежки его манишки повыскакивали на пол, она отстегнулась и как рулонная штора завернулась, оказавшись у него под подбородком. Мама продолжала лупить его голую грудь.

— Мадам!.. Прошу вас!.. Постарайтесь сдержать себя! — бормотал королевский доктор, пятясь назад и пытаясь расправить свою манишку.

Я лежала, как выскочивший на берег кит, и любовалась спектаклем через щелки своих глаз.

Я поправилась, хотя и не так быстро, как полагалось по маминому медицинскому расписанию. Что еще надо было сделать? Чего не хватало? Ну конечно… морского воздуха! И вот меня закутывают в шотландскую шерсть и кашемир и отправляют в Борнмаут. В феврале — в настоящий «мертвый сезон морского курорта» Тут я поняла, что имелось в виду, когда мои соученицы рассказывали о мамах, ездивших с любовниками на такие курорты. Ни души на прогулочных дощатых настилах, мокрых от бьющих по ним волн, голые скалы и пустые кафе, где в ожидании какого-нибудь заблудившегося в соленом тумане моряка чайники постоянно держат на точке кипения, отчего в этих кафе всегда стоит пар и воздух влажен. Когда я смотрю «Ребекку» Хичкока, я вспоминаю море и бьющиеся о скалы волны, а когда Тревор Хоуард встречается с Селией Джонсон в маленькой «кафешке» в «Короткой встрече», мое воображение тут же переносит меня в Борнмаут, я вижу, как согреваю руки, липкие от пирожных «бэнбери», о чашку дымящегося чая с молоком.

Няня, которая была со мной на море, привезла меня домой здоровую, что лишний раз убедило маму в целительной силе соленого воздуха.

— Видишь, насколько воздух по эту сторону лучше? Воздух Северного моря. — Мама всегда говорила: «Вот что лечит! А не эта горячая лужа у нас в Калифорнии. Как она называется, Папи? Я никогда не знаю таких вещей…»

— Тихий океан, мамочка.

— Почему это называется океаном? В чем разница?

Мне приятно было узнать, что мама тоже не знает географии.

Я получила еще одну дозу лечебного воздуха, когда мы снова плыли во Францию, в Париж, где мама открыла для себя Чиапарелли. Она не жаловала своим вниманием эту модельершу-авангардистку, называя ее особенно дерзкие произведения «дешевыми приманками для публики». Я не знаю, что подвигло ее на визит к этой кутюрьерше — роман, а может быть, претенциозность партнера, — но так или иначе мы пошли к Чиапарелли, и мама попалась. Губы моего отца сжимались все плотнее, я внутренне содрогалась, а мама говорила напыщенные речи и все покупала, покупала. Если уж моя мать развлекалась, она это делала на полную катушку! Астрологические знаки из серебряных блесток на бархате цвета ночного неба. Шнуры из парчи, как извивающиеся змеи, нашитые на ядовито-розовый узорчатый Дамаск; плотно приталенные женственные костюмы с накидками из чернобурки и шляпами с пуховками в тон. Огромное количество отделки, разукрашенных пуговиц, бижутерии, висюлек и штучек — все чрезмерно, нарочито, кричаще. Все бросается в глаза, все поражает — и все не ее, не Дитрих. Чиапарелли и мама подружились и стали приятельницами, они делились секретами и сплетничали. Мама редко надевала ее наряды дважды, но продолжала покупать — полная противоположность тому, что было в возникших позже отношениях с Коко Шанель.

Я вернулась в Брийанмон с опозданием из-за болезни; там по-новому расселили всех девочек, а также поменяли некоторые школьные принципы. Но по-прежнему ученицам не позволяли говорить между собой на своих языках, чтобы не мешать изучению французского. Пока я распаковывала вещи и раскладывала их, как было велено, на меня смотрела черноволосая худая девочка со странными светло-серыми глазами. Понаблюдав за мной некоторое время, она спросила на чистом английском языке:

— У тебя такие же ноги, как у твоей матери?

Я даже вздрогнула и чуть не выронила мочалку — и от того, что она посмела заговорить по-английски, и от того, о чем она спросила. Мне первый раз задали вопрос, ставший впоследствии таким привычным. Я всегда удивлялась: неужели это так важно, что люди пренебрегали всеми правилами хорошего тона, чтобы узнать, такие ли у меня ноги. Может быть, если бы они были такие, я бы меньше смущалась. Но поскольку я не унаследовала ног Дитрих, меня эти вопросы приводили в замешательство. Прошло немало лет, прежде чем я перестала чувствовать себя виноватой, давая отрицательный ответ. Бывали даже случаи, что люди приподнимали мою юбку. Интересно было наблюдать их реакцию — удовольствие или разочарование, — когда они наконец удовлетворяли свое любопытство. Я решила держаться подальше от Сероглазки, что, похоже, устраивало нас обеих. Третьей соседкой по комнате в этом семестре была индийская принцесса, хрупкая, как только что появившаяся на свет бабочка, и такая же хорошенькая. Она много улыбалась, порхала на бесшумных ножках, но не навязывала свое общество.