Моя маленькая война - [19]

— Послушай, — сказал я. — Это же «Марсельеза»! Кажется, ее поют Проске и его жена.

— И Дингес, — уточнила моя жена.

«Ты в своем уме, Дингес?» — подумал я. Всего две недели назад его стащили с постели, жена мне сама об этом рассказывала, и глаза у нее были огромными от страха, а нижняя губа дрожала. Она перевернула весь дом, ища, что бы еще можно было спрятать. Но что нам было прятать, какие книги мы могли еще сжечь? У нас почти ничего не осталось. «Enfants de la patrie…»[21] Мне показалось, что моя кровь стынет в жилах, а голову охватило пламя, и не было даже сил, чтобы сжать руки в кулаки. «Formez vos bataillons!»[22] Под эти звуки они наконец прошли мимо сомнутыми рядами, и мы дрожали от волнения и кричали от радости при виде этих парней с ручными гранатами у пояса. Их было всего десять, но это не помешало нам на следующее утро с ликованием встретить остальных девятьсот девяносто, которые въехали в город на английских танках. Мы приветствовали англичан и американцев, канадцев и шотландцев, а также ребят из Белой бригады, хотя в их рядах я заметил людей, которые еще вчера маршировали в рядах Черной бригады. Но в эти минуты мы были слепы — то был первый час свободы.

У нас обнаружили нескольких английских дезертиров, которых выволокли из домов Флорентины и Элизы.

Поэты, писавшие о Восточном фронте, снова осторожно, как бы на цыпочках, появляются со стихами о звездах, об одиночестве и Боге. Господи! Это они-то, которые обдавали грязью набедренную повязку Христа!

Человек с тростью — он когда-то вывалился из машины на ходу — всегда переходит на другую сторону улицы, завидев меня: он думает, что я тоже поэт. «Все поэты — шуты гороховые, — говорит он. — Если только не проститутки».

И мне грустно оттого, что он так думает, — не потому, что и в самом деле есть поэты, уподобившиеся проституткам, а потому, что я сам поэт.

ШАКАЛЫ

На краю города, рядом со свалкой, которая отравляет летом всю округу, и рядом с лесопилкой живет менеер Свам, владелец обувной фабрики «The english shoes»,[23] который всю войну тачал солдатские сапоги, сначала тайно — для организации ТОДТ, а потом в открытую — для вермахта. Немецкие грузовики въезжали во двор, ворота запирались, и все было шито-крыто… Мамаша Свам, довольно вульгарная толстуха низенького роста, была сама предупредительность, когда имела дело с немецкими офицерами, и даже пыталась говорить с ними по-немецки — это был, конечно, не немецкий, а скорее нидерландский, на котором говорят грамотные крестьяне, — при этом она отчаянно жестикулировала и улыбалась, как бы говоря: «Вы уж извините, что мы зарабатываем на вас миллионы и уже купили три пианино, четыре меховые шубы и два радиоприемника — один для салона, где изволят пить господа немецкие офицеры, другой для папочки, который слушает английское радио, чтобы знать, что нам делать с нашими деньгами». Папаша, который так же толст и вульгарен, как и его жена, каждый день боролся сам с собой, чтобы сбросить с себя обличье сапожника Свамке и стать солидным господином Свамом. Он важно расхаживал по своей фабрике, отчаянно дымя толстой сигарой, и все-таки не мог удержаться, чтобы не выбежать к воротам с рассказом о том, что сообщает английское радио. Однако, кроме Бооне, который жил рядом с ним и продавал автомобильные покрышки вермахту, зарабатывая на этом огромные деньги (каждый день ему подавали на обед кролика или курятину, а если подавали обычный бифштекс с картофелем, он отчаянно ругался), кроме Бооне, папашу Свама слушали только бедняки, жившие на нашей окраине, которые про себя думали: «Погоди, дай только дождаться конца войны, мы тебя упрячем за решетку!» И однако все сказанное выше не мешало Бооне быть англофилом, слушать «Голос Америки» и рассказывать, что у американцев есть «летающие крепости», о которые немецкие самолеты разбиваются так, что прямо остаются висеть на них кусками, и летчики возвращаются в Америку с остатками этих немецких самолетов. Да, американцы — это настоящие парни! При этих словах он засовывал в рот полгрозди винограда (400 франков за килограмм), и сок стекал у него по подбородку. А менеер Свам добавлял от себя:

— Пусть они покажут немцам, где раки зимуют. Немцы сволочи! Я это хорошо знаю, потому что в прошлую войну был у них в плену.

И, прикрыв жирной ладонью рот, чтобы показать, что это секретно, он говорит, понизив голос, однако достаточно громко, чтобы его могли слышать на другой стороне свалки:

— Я передал Белой бригаде десять тысяч франков.

А потом вдруг пришло Освобождение, и наша окраина стала похожа на ярмарочный балаган: над обувной фабрикой повис огромный флаг, который закрыл собой почти весь фасад, от дома Свама к дому Бооне протянулся транспарант с надписью: «Welcome!».[24] Именно под этим «Welcome!» остановилась машина Белой бригады, и несколько человек с револьверами в руках вошли в дом господина Свама. Обратно они все вышли с сигарами в зубах.

Ну а что же те, кто грозился упрятать его за решетку? Нет, ничего подобного не произошло, и, если кто-нибудь заводит об этом речь, оказывается, ни одна душа даже не помнит, что во время войны с фабрики выезжали немецкие грузовики, доверху нагруженные солдатскими сапогами.