Моя гениальная подруга - [63]

Я хорошенько рассмотрела его и удивилась: он был совсем не похож на того человека, которого я раньше знала. Конечно, он похудел и отрастил усы, но дело было не только в этом. Он со всеми вел себя как-то непривычно заботливо, как настоящий отец — не как мой.

В следующие два дня это впечатление только усилилось. Когда мы ходили на море, Сарраторе не позволял Лидии и нам, девчонкам, нести вещи, сам тащил зонт от солнца, полотенца, еду на обед, причем и туда и обратно — и под горку, и в гору, — и соглашался отдать нам часть вещей, только когда Чиро начинал хныкать и проситься на руки. Тело у Донато было сухощавое, почти безволосое. Он ходил в костюме неопределенного цвета, не хлопковом, а вроде как из легкой шерсти. Он много плавал, но не заплывал далеко от берега и показывал нам с Маризой, что такое вольный стиль. Его дочь плавала медленно, как и он, старательно гребя руками, и я старалась повторять за ними те же движения. Говорил он больше на итальянском, чем на диалекте, особенно беседуя со мной, строил замысловатые фразы и использовал необычные выражения. Он весело предлагал Лидии, Маризе и мне вместе побегать взад-вперед по линии прибоя, чтобы размяться, и постоянно смешил нас: строил рожицы, изображал чудну́ю походку, говорил тоненьким голоском. Когда они шли плавать с женой, то держались рядом, негромко переговариваясь и часто смеясь. Когда он уехал, огорчилась не только я, но и Мариза, и Лидия, и Нелла. В доме по-прежнему звучали наши голоса, но он казался притихшим, как во время похорон. Утешало одно: скоро должен был приехать Нино.

32

Я пыталась уговорить Маризу поехать встречать его в порт, но она отказалась — сказала, что брат не заслуживает такого внимания. Нино приехал вечером. Высокий, очень худой, в голубой рубашке, темных штанах, сандалиях, с рюкзаком за плечами. Он ничуть не удивился, обнаружив на Искье меня, — я даже подумала, что у них в Неаполе есть телефон и Мариза его предупредила. За столом он почти не говорил. Наутро встал поздно и опоздал к завтраку, из-за чего и на море мы пошли позже обычного. Вещей он почти не нес, сразу залез в воду и поплыл на глубину. Плавал он легко, но без показной отцовской виртуозности. Вскоре он исчез из виду, и я испугалась, что он утонул, но ни Мариза, ни Лидия нисколько не обеспокоились. Нино вернулся спустя почти два часа и сел читать, куря сигарету за сигаретой. Он читал весь день, не сказал ни с кем ни слова и только втыкал в песок окурки по два в ряд. Я тоже взяла книгу, отказавшись от предложения Маризы прогуляться по линии прибоя. За ужином он быстро поел и ушел. Я убирала со стола и мыла посуду, думая о нем. Потом постелила себе на кухне и снова села читать в надежде, что он придет. Я читала примерно до часу ночи, пока не заснула с включенным светом и раскрытой книгой на груди. Когда я проснулась утром, свет был выключен и книга закрыта. Я решила, что это сделал он, и по венам растеклось тепло от любви к нему — никогда раньше я не чувствовала ничего подобного.

Спустя несколько дней дела пошли лучше. Я заметила, что он время от времени смотрит на меня, а потом отводит глаза. Я спросила, что он читает, и сказала, что читаю сама. Мы заговорили о книгах, заставив Маризу зевать от скуки. Поначалу он внимательно меня слушал, но потом, в точности как Лила, пустился в собственные рассуждения. Мне хотелось казаться умной, и я то и дело перебивала его, высказывая свои мысли. Впрочем, у меня это плохо получалось: судя по всему, мое присутствие доставляло ему удовольствие, только когда я молча ему внимала, так что в конце концов я оставила свои попытки. Впрочем, он рассуждал о таких вещах, над которыми я никогда не задумывалась или, по крайней мере, никогда не смогла бы говорить о них с той же уверенностью. Он изъяснялся на литературном итальянском и рассказывал довольно увлекательно.

Порой Мариза, кинув в нас песком, перебивала Нино криком: «Хватит уже! Кому нужен этот ваш Достоевский! Достали уже со своими братьями Карамазовыми!» Тогда он резко замолкал, вскакивал и уходил: он шагал вдоль берега, опустив голову, пока не превращался в точку на горизонте. Оставшись одни, мы с Маризой обсуждали ее парня, который так и не смог приехать к ней на тайное свидание, чем расстроил ее до слез. Что касается меня, то мне нравилось здесь все больше — даже не верилось, что жизнь бывает и такой. «Наверное, — думала я, — девушки с улицы дей Милле, вроде той, в зеленом, все время так живут».

Каждые три-четыре дня приезжал Донато Сарраторе, но оставался не больше чем на сутки и снова уезжал. Он говорил, что ждет не дождется, когда наступит 13 августа и он приедет в Барано на целых две недели. Как только появлялся отец, Нино превращался в тень. Он ел и исчезал. Возвращался поздно вечером, не объясняя, где пропадал. Отца выслушивал с легкой мягкой улыбкой и, хоть никогда не вступал с ним в спор, всем своим видом показывал, что не согласен ни с одним его словом. Что-то определенное он сказал всего один раз — Донато как раз вслух мечтал о приближении 13 августа. Не успел он замолчать, как Нино напомнил матери — не Донато, а матери, — что в середине месяца ему нужно быть в Неаполе, потому что он договорился с одноклассниками, что они поживут в Авеллинезе, в загородном доме одного общего приятеля, будут вместе делать летние домашние задания. «Врет он все, — прошептала мне Мариза. — Нет у него никаких заданий». Но мать его похвалила; к ней присоединился и отец, который тут же завел разговор на одну из своих любимых тем — о том, как Нино повезло, что он может учиться; сам Донато доучился только до второго курса индустриального колледжа, после чего пошел работать; если бы у него были те же возможности, что у сына, кто знает, кем бы он теперь был. В заключение он сказал: «Учись, Нину́! Хорошо учись — и за себя, и за папу! Добейся того, чего я добиться не сумел!»