Моя Европа - [4]

на самом деле Hugh Stowell Scott - Хью Шотландский - типичная криптофамилия по месту жительства) Ещё в девяностых годах XIX века Мерриман предвидел революцию и предсказал террор (Мерриман, как и Достоевский, знал это точно, потому что это были "протоколы сионских мудрецов", о которых знали все алиены, но только некоторые проговаривались), превосходившей по своей жестокости террор Великой Французской революции. Он очень точно подметил наличие двух крайностей: предательства и величия русского народа. Его произведения "The Sowers " и "Barlasch of the Guard" содержат много точных наблюдений из русской жизни. «В России, - пишет он, - Чем меньше ты имеешь, меньше видишь и понимаешь, тем проще твоё существование». Это правило усвоило девяносто процентов населения Советской России, пройдя сквозь суровые испытания. Роман «THE SOWERS» был опубликован в 1896 году и выдержал тридцать одно издание.

Вскоре я обнаружил, что в царской России уживались рядом две формы существования. Можно было стоять в стороне от политических событий и не вникать в суть происходящего. Тогда жизнь казалось прекрасной и свободной, а степень удовольствий зависела только от размера кошелька. С другой стороны, интеллигенция живо реагировала на происходящее и находилась в оппозиции к существовавшему режиму. В их среде наблюдался большой разброс настроений: от западного либерализма до крайних форм революционного социализма. Царская охранка, хотя и подверженная коррупции, тщательно собирала информацию обо всех политически ненадёжных лицах и вела за ними слежку. В январе 1912 года, когда я приехал в Москву, Ленин возглавлял большевистскую конференцию в Праге. Сталин, недавно выпущенный из тюрьмы, жил в Вологде под полицейским надзором. За исключением секретной полиции и небольшого круга революционеров-марксистов, он не был никому известен, и до большевистского переворота я не встречал фамилии Джугашвили, Сталин или его партийной клички Коба.

Население царской России делилось на четыре класса: дворяне, купцы, крестьяне и рабочие. Каждый русский обязан был иметь паспорт, а каждый владелец паспорта должен быть приписан к одной из категорий. В отличие от потомственных аристократов, дворянское звание присваивалось должностным лицам, добившихся высоких постов на гражданской службе или в армии. Оно передавалось по наследству. Проведу только один пример: отец Ленина дослужился до должности Инспектора Народных училищ и приобрёл право на наследственное дворянство. Поэтому в паспорте у Ленина было записано: «Дворянин». (Интересный вождь рабочего класса. Прим. ред.)

В Москве, коммерческом центре всей России, в то время было совсем немного представителей высшей аристократии. Главными должностными лицами являлись Генерал-Губернатор Москвы и Командующий московским военным гарнизоном. Богатые промышленники и купцы принимали деятельное участие в управлении столицы. Интеллигенция как бы стояла особняком и состояла из представителей всех четырёх классов. Подавляющее число населения, почти семьдесят пять процентов, оставалось неграмотным и находилось в самом низу иерархической лестницы.

Москва в архитектурном отношении уступает по красоте холодному Санкт-Петербургу, но отличается своеобразной теплотой и неповторимой уютностью. По сути, Москва – это большая деревня, разросшаяся вокруг городка, наполовину современного, наполовину средневекового, центром которого является Кремль. Это город церквей и заводов. В московском небе сверкают золотые купола и дымят фабричные трубы. Мне даже кажется, что по счастливой случайности Москва-река отделяет скопление церквей и соборов от заводских районов. Я влюбился в Москву сразу и на всю жизнь. Меня привели в восторг нарядно расписанные церкви, их богатое убранство со сверкающими алтарными воротами, золотые одеяния духовенства и очаровательные названия икон. Одна маленькая икона, помещённая в кремлёвскую стену, называлась Икона Божьей Матери «Нечаянная радость». Я часто приходил к ней, и она вдохновила меня взяться за перо. Эта икона заняла в моём сердце особое место. В сентябре 1918 года, когда я содержался под арестом в Кремле и висел на волоске от гибели, я часто молился перед ней на ежедневных конвоируемых прогулках, пока мой страж из латышских стрелков стоял в презрительном молчании.

Больше всего я полюбил заснеженные дороги и тишину зимней езды, которая, за исключением трамваев и малочисленных автомобилей, осуществлялась на запряженных санях. Часто эти повозки, предназначенные на двоих, были такими узкими, что седокам, чтобы не упасть, приходилось тесно прижиматься у и обхватывать друг друга за талию. Лошади чаще всего были хорошие, и если предложить большую плату, бородатые московские извозчики, не лишённые юмора и здравых рассуждений, были готовы домчать вас в любую часть города. Чтобы нанять извозчика, приходилось торговаться. Многих иностранцев это раздражало, а мне даже нравилось. Когда мне надо было куда-то ехать, я поднимал руку и сходил с тротуара на проезжую часть. Рядом сразу же оказывался извозчик. «Театральная площадь, сорок копеек», - обычно говорил я, продолжая идти. «Ишь, господин хороший, восемьдесят копеек», - отзывался извозчик, продолжая следовать рядом со мной. Наконец, мы сходились на шестидесяти копейках, а десять копеек чаевых делало извозчика совсем счастливым. Лучше всего были зимние ночи, когда небо усыпали мириады звёзд, и жгучий мороз сковывал снег, который блестел под лошадиными копытами как бриллиантовые россыпи. В июле и августе в Москве стояла нестерпимая жара. В зимнее время мне, молодому человеку, эта занесённая снегом страна казалась сказочным местом, где каждому суждено познать прелесть романтики и остроту приключений.