«Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы - [37]

Я не могла ни репетировать, ни даже играть, боясь однажды произнести его имя вместо положенного по роли. Все мысли об Андрее, о том, почему он не приезжает в Симферополь, не случилось ли чего-то. Я была рада холодам и нетопленому театру, тому, что спектакли на неделю отменили.

Я влюблялась не раз, но любила лишь однажды. Ты должна меня понять – это совсем разные чувства. Влюбляться можно хоть в каждого достойного мужчину, но любить можно только единственного. Для меня это Андрей.

Я честно пыталась перебить мысли о нем другими, злободневными и важными, но упорно возвращалась к нему. Я и к Маше переехала, чтобы хоть нечаянно услышать имя Андрея, увидеть его фотографию, просто чтобы не реветь в голос, что непременно делала бы, оставшись в монастыре одна.

Но Маша разговоров об Андрее старательно избегала, никаких фотографий не показывала, воспоминаниями не занималась. Мало того, она болела и лежала в постели под горой одеял. Думать приходилось в одиночку, зато присутствие подруги сдерживало меня от проявления бушующих внутри эмоций.

Так, размышляя то об отсутствии обуви и перспективы ее раздобыть, то о предстоящих театральных работах, то о Горчакове, добралась до церкви Всех Святых на кладбище. Там, как обычно, народ – кто-то умер, и нужно похоронить, кого-то пришли помянуть на могиле, по кому-то заказать панихиду. Детей в Симферополе рождалось мало, а вот умирало много, и взрослых тоже. Если население и прибавлялось, то только за счет стремившихся в Крым в последней надежде найти спокойное пристанище хоть ненадолго.

Стараясь не привлекать внимания, я скользнула мимо нахохлившихся на ветру у храма старушек к еврейскому кладбищу. Вот где пусто, хотя новых могил немало. Деревья, даже по-осеннему голые, без листьев, надежно скрывали эти могилы от людей у церкви. Я не сразу нашла скромную (новые все такие, родственникам не до гранитных монументов, самим бы выжить) могилу Исаака Моисеевича. Честно, стараясь не торопиться, прочитала каддиш, сама себе кивая при окончаниях «амен», немного поразмышляла о бренности нашего существования и направилась к выходу. Слишком холодно, чтобы философствовать на кладбище.

Стараясь держаться за деревьями, я подошла почти к самому выходу, но остановилась, заметив две могилы рядом с одной датой смерти. Девушки шестнадцати и семнадцати лет. Что могло с ними произойти? Вспомнилась летняя заметка в газете: изнасилованы и убиты…

Что творится с этим миром, в какую бездну он катится, если можно расправиться с юными девушками только за то, что они еврейки? Чем они кому-то мешали своей национальностью?

И вдруг:

– Фанни!

Я в изумлении обернулась на голос. Ко мне приближался тот, мысли о ком не давали ни спать, ни репетировать. Кажется, я чуть не ляпнула о Вене или Женеве, но вовремя прикусила язык, поскольку вид у моего кумира был весьма сердитый.

И все-таки успела поинтересоваться:

– Андрей Александрович? Что вы здесь делаете?

Он схватил меня за локоть и буквально потащил к храму, шипя по дороге:

– Это что ВЫ здесь делаете?!

Таким разъяренным я Андрея не видела, даже на большевиков он рычал мягче. Попыталась оправдаться, мол, навестила могилу знакомого, его убили не так давно.

– И вы не придумали ничего лучше, как прийти на еврейское кладбище сейчас, черт вас подери?!

Я обомлела. Оказывается, ругаться могла не только Маша, но и Андрей.

А он посадил меня на лавочку возле церкви, присел рядом, несколько мгновений молчал, справляясь со своим гневом.

Хорошо, что продрогшие старушки куда-то делись, видно, зашли внутрь храма, где начиналась какая-то служба.

Я гадала, что могло вызвать столь сильный всплеск раздражения. Хотелось спросить, откуда он вообще здесь взялся и как нашел меня. Но второй вопрос я немедленно отмела – не нашел, а просто заметил со стороны, видно, пришел в храм кого-то помянуть. Вспомнила, что меня не было видно ни от входа, ни от русского кладбища. Значит, все-таки искал? Но эту мысль я придушила и вовсе с каким-то мазохистским удовольствием.

– Простите, я был невежлив.

Я попыталась выяснить, что его так рассердило. Андрей повернулся ко мне всем корпусом, внимательно посмотрел в лицо и заговорил так, как разговаривают с глупым ребенком:

– Вы полагаете, что если сумасшедший Востоков перестал призывать с амвона уничтожать жидов, то убийства прекратились? Вы не слышали о том, что они продолжаются?

Я только кивнула, конечно, слышала, но если бояться всего, то жизнь станет невыносимой. Осторожно вести себя нужно, и я осторожна. Но Андрей так не считал.

– И вы пришли проведать могилу, прекрасно понимая, что, попадись на глаза хоть одному антисемиту, сможете оказаться в соседней? Или надеетесь, что сначала спросят документы и решат, что вы – ожившая чеховская героиня?

– Но я… кому я нужна? Что у меня взять?

Андрей хмыкнул:

– Рассчитываете, что из-за бедности одежды не обратят внимания? На улице возможно, но только не на еврейском кладбище.

Слова о бедности одежды задели, я вскинула подбородок:

– Это не игра в бедность, у меня нет другой одежды.

Я замерзла, очень замерзла, еще чуть, и начали бы стучать зубы. Очень не хотелось, чтобы он это заметил, потому я лихорадочно придумывала повод, чтобы поскорей сбежать. Надо же, как неудачно встретились.