Фаина Георгиевна Раневская была человеком удивительным.
Она прожила долгую и весьма непростую жизнь, в которой было все – любовь народная и нелюбовь чиновников, слава и неизвестность, голод и холод, богатство и практически нищета, прекрасные роли и их отсутствие, сознание, что не доиграла, не сделала и десятой доли того, что могла бы…
Последнее для актрисы, тем более, ее уровня, не просто обидно, но трагично.
Обладавшая талантом, подобным бриллианту, Раневская смогла показать нам только одну его грань – комедийной актрисы, да и то не вполне. Просто не предлагали роли, а если и давали, то только в эпизодах.
Но кто же из нас не помнит ее спекулянтку Маньку из пьесы «Шторм», тапершу из фильма «Александр Пархоменко» с папиросой в уголке рта, одновременно жующую и поющую слащавый романс, мачеху из «Золушки», мечтавшую пристроить дочерей – одну за принца, а вторую за короля и жалевшую о том, что королевство маловато… Маргариту Львовну, объявившую, что красота страшная сила… и, конечно, коронную фразу «Муля, не нервируй меня!»…
Фильмы забылись, спектакли тоже, но придуманные ею фразы, как и сами образы, остались.
А ведь Раневская прекрасно справлялась с трагическими ролями, только вот фильмы с таковыми на экраны не попали, так сложилась судьба.
Не лучше и в театре.
Актриса ее уровня могла годами (!) не получать ролей, а спектакль «Шторм», на который зрители валом валили из-за эпизода допроса спекулянтки Маньки, только бы услышать ее «не-е… барышня я…» и «шо вы грыте?», именно из-за популярности этого «нетипичного для советского театра образа» был и вовсе исключен из репертуара.
По этому поводу Раневская с горечью говорила, что режиссер Завадский сделал в искусстве только одно: выгнал ее из «Шторма».
Но была еще «Странная миссис Сэвидж» – роль, которую ей пришлось отдать смертельно больной Любови Орловой, а потом столь же больной Вере Марецкой. В спектакль Фаина Георгиевна больше не вернулась, запись его осталась только с Верой Марецкой в заглавной роли.
И конечно, «Дальше – тишина». Спектакль, по окончании которого из зала выходили заплаканными даже мужчины, а количество междугородних звонков из Москвы в дальние города престарелым родителям увеличивалось в разы. Так, как сыграли в паре Раневская и Плятт, не смог (да и не пытался) больше никто.
Можно добавить еще несколько ролей, но разве это перечень для ТАКОЙ актрисы?
Фаина Георгиевна прекрасно сознавала, что ее дар пропадает втуне, страдала от отсутствия ролей, от однообразности предлагаемых вариантов, от невысказанности.
Но не меньше страдала она от халтуры в театре. Служившая ему, жившая на сцене не только во время спектаклей, но и на репетициях, даже не генеральных, Раневская требовала того же и от коллег. Ее требования казались придирками старухи, пусть и гениальной.
Фаина Георгиевна была крайне «неудобной» для многих, в том числе для коллег по театру. Ее острого языка побаивались, корили за бесконечные опоздания и, что там скрывать, не всегда любили. Сама она говорила, что обидеть может только случайно, в запале, но нарочно – никогда! Сгоряча высказывала нелицеприятное замечание во время репетиции, доводила актрису до слез, но не успевала та вернуться домой, как раздавался звонок от Раневской с душевными извинениями и обещаниями «больше никогда»…
Все прекрасно понимали, что это «никогда» до следующего раза. Обижались даже те, кто понимал – это не со зла.
Еще более неудобной Раневская была для разного рода чинуш независимо от их ранга.
Не вступила в партию, не желая подвергать себя критике и на партийных собраниях. Не сделала карьеру в театре, считая, что заниматься театральной карьерой могут только бездари.
Зрители в кино оценили ее только в комических ролях, просто потому что других не предлагали.
Но кто сейчас помнит чиновников того времени, а фраза «Красота страшная сила!» осталась на многие десятилетия.
Она не придумывала афоризмы или рифму, она просто так жила – крепко (не в смысле мата, а в смысле меткости) припечатывая глупость и пошлость, подмечая ложь и фальшь.
Далеко не все, ныне приписываемое ей, действительно принадлежит Раневской. Мало того, можно утверждать, что большая часть не принадлежит, но «в стиле Раневской» – это уже знак меткости выражений.
Фаина Георгиевна была интеллигентна и редко пользовалась ненормативной лексикой вне круга близких знакомых, хотя ей приписывают таковую на каждом шагу.
Это тоже народная любовь – считать, что обожаемая актриса может выдать крепкое словцо. При этом все прекрасно понимают, что никогда не услышали бы от Раневской ни единого грубого слова, а уж нецензурного, тем более.
Раневская не писала стихов. Во всяком случае, никогда не читала их другим.
Но после ее приятельницы Н.С. остался архив, который расползся по частям в разные дома и руки. Подруга ненадолго пережила саму Раневскую и никому ни словом не обмолвилась о сокровищах, которые хранила дома. А ведь у нее были не только тетради Фаины Георгиевны…
Раневской ли принадлежат короткие записочки и эти стихотворные опусы? Почти наверняка можно сказать «да». Никто из окружения Н.С. не мог написать такие едкие строчки. Но осторожная душеприказчица многое в доверенном ей просто… вымарала. Увы, у людей этого поколения был печальный опыт расплаты за чужие слова, сохраненные в таких тетрадках. Хорошо хоть это осталось…
