Моя чудная жена! - [8]

– Гонория, – слабо проговорил я, обнимая её за талию, – о Гонория! Если бы ты только любила меня!

Она наклонила свою голову к моей, ниже и ниже, пока губы её почти коснулись моего уха.

– Послушай, друг мой, – шепнула она доверительно, – ты можешь признаться и облегчить душу! Ты выпил коньяк, который я оставила на буфете?

Глава 4

Теперь, я думаю, нетрудно понять, что Гонория была такой женщиной, с которой не легко было столковаться. У неё не было воображения, не было ничего романтического, ничего чувствительного. Когда человек давал волю своим чувствам (как я в только что описанной сцене), она приписывала его понятное возбуждение или несварению желудка, или нетрезвому состоянию. Прилив страсти, переполненное человеческое сердце и всё подобное было, по её мнению, принадлежностью того «вздора и мусора», которым были наполнены романы Вальтера Скотта, Теккерея и Диккенса или, ещё хуже, напоминало поэзию. Если было на свете что-нибудь, что Гонория положительно ненавидела, это была поэзия. Она всегда засыпала на пьесах Шекспира. Единственный раз когда я видел, что она искренне смеялась в театре, был при исполнении Ирвингом Макбета. Она смеялась беззвучно и конвульсивно. Когда знаменитый артист испускал вздох или стон, у неё, казалось, делались спазмы. Но сама пьеса не тронула её ни на йоту.

Возвращаясь домой, она покойно развалилась в карете и, пробуждаясь от дремоты, когда мы подъехали к дому, она внезапно спросила:

– Скажи мне, Вилли, что сталось с тем стариком, который был вместе с Ирвингом в картонном замке? Я его больше не видала. Не правда ли, это странно? Не пропустили ли они по ошибке часть пьесы?

Тут я догадался, что она вовсе не поняла главного мотива знаменитой трагедии – убийства короля Дункана. Я подробно и обстоятельно объяснил ей содержание пьесы. Она слушала терпеливо, а когда я кончил, она широко зевнула.

– Так вот в чём было всё дело! Мне это представлялось как-то неясно. Я думала, Ирвинг убил синего человека, который вылезал из-под пола во время обеда. (Она разумела тень Банко.) Он был страшно забавен! Знаешь, такого цвета как подмоченная серная спичка, которую нельзя зажечь, она только дымит и пахнет. Во всяком случае, это было бестолково – не разберёшь, кто убит, кто нет. Забавна была последняя схватка Ирвинга. Он будто из кожи вылезть хотел! Но он был убит в конце пьесы, не правда ли?

– Был, – отвечал я серьёзно.

– Воображаю, с каким аппетитом он ужинал после этого! Устанешь, поработав таким огромным мечом и всё напрасно. Подумай только, бить столько времени по воздуху. Страшно утомительно!

И она ушла спать, не сделав более ни одного замечания о величии, ужасе и пафосе самого страшного из шекспировских произведений, как будто она была деревянная женщина! Таким образом я знал, что у неё не было чувства, и, разумеется, я не был так глуп, чтобы ожидать от неё сочувствия, когда я был чем-нибудь раздражён или расстроен. Такие случаи бывали часто, но по некоторым причинам я сохранял наружное спокойствие и воздерживался от всяких жалоб. «Буду ждать терпеливо, – решил я, – дальнейшего развития событий».

События шли своим чередом, жена моя продолжала свой независимый мужской образ жизни, и я не делал ей более никаких замечаний. Наконец время, которого я ждал, наступило: у нас родился сын, замечательно прекрасный ребёнок (да, я знаю! ребёнок, особенно первый, всегда бывает «замечательно прекрасным» по мнению родителей; но наш ребёнок безо всякого хвастовства был действительно замечательно хорош). С рождением его ко мне вернулись счастье и надежда. Несомненно теперь, думал я с переполненным сердцем, теперь моя Гонория займёт настоящее положение и устыдится тех мужских привычек, которые лишают женщину естественной грации и нежности, нераздельных с достоинством матери. Я воспрянул духом. Я представлял свою жену совершенно другим, более милым существом, сохранившим свой блестящий ум и искреннюю веселость, но со смягчённым и более женственным характером. Я мысленно представлял себе, как она носит ребёнка на руках и мурлычет весь тот милый детский вздор, который мужчины, по-видимому, презирают, но который в глубине сердца они любят слышать. Я строил воздушные замки семейного счастья, которого не знал до сих пор, но которым – я искренне верил – мне суждено будет наслаждаться.

Нужно ли говорить, что мне суждено было разочароваться в моих надеждах, и я проклинал себя за то, что как сентиментальный осёл вообразил себе, что они могли когда-нибудь осуществиться! Гонория по-прежнему без времени уходила и возвращалась и, по-видимому, почти, если не совершенно, забыла о существовании нашего мальчика. Он, бедная крошка, был отдан на попечение кормилицы и няньки, двух толстых баб, которые поглощали пиво и говорили безграмотно. Когда малютка своими криками давал знать, что не всё благополучно в его младенческой карьере, что какая-нибудь булавка была не на месте или у него делались спазмы от неправильного питания, Гонория улыбалась и говорила мне безразлично:

– Вот маленький дикий зверь! Как он ревёт! Впрочем, это ничего. Может быть, он своим криком прогонит шарманщика.