Моя чудная жена! - [7]

Сильный запах табака возвестил о приближении Гонории. Она вошла в длинном, застёгнутом на все пуговицы мужском пальто-ульстере, в лёгкой жокейской шапочке; глаза её блистали, щёки горели, и во рту у неё была недокуренная сигара. Внезапный гнев овладел мною. Я взглянул на неё, но не сказал ни слова. Она сбросила своё пальто и шапочку и стояла предо мной в вечернем туалете – в сером бархатном платье с разбросанными по нему серебряными вышивками.

– Ну, что? – сказала она весело, вынув сигару изо рта, выпустив клуб дыма и снова беря её в зубы.

– Ничего, – отвечал я несколько печально. Она широко открыла свои блестящие глаза.

– Ого! губы надул и хандришь, старина? – Она помешала огонь в камине. – Что случилось? Денежные затруднения? Банк лопнул? Акции упали? Ты выглядишь, как неудачный издатель!

– В самом деле? – Я отвернулся от неё и стал смотреть в камин.

– Да, – и она засмеялась тем звонким смехом, который в последнее время причинял мне нервную боль. – Ты знаешь, вот на кого похож: плохие времена… нет продаж… спрос кончился… нет требований из провинции! ужасно! А между тем потихоньку припрятывает барыши. Забавное выражение приобретает он после долгой практики. Вот теперь ты точно так же смотришь!

– Спасибо! – коротко сказал я.

Она с удивлением, пристально посмотрела на меня.

– Зубы болят? – спросила она с оттенком сострадания в голосе.

– Нет.

– Голова?

– Нет.

Она задумчиво посмотрела на меня сбоку, продолжая курить, потом кивнула головой с видом мудрым и доверительным.

– Знаю, несварение желудка!

Это было уже слишком. Я вскочил с кресла и взглянул прямо ей в лицо.

– Нет, Гонория, – сказал я, сдерживая возбуждение, – это не несварение желудка! Ничего подобного, милостивая государыня! Вы видите пред собой разбитого, уничтоженного человека, несчастного, бездомного, жалкого, который не имеет ни минуты покоя в жизни, которому опротивела… да, опротивела, миссис Трибкин, жизнь, которую вы ведёте! Вас каждый день нет дома; вы выезжаете чаще с чужими, чем со мной; дом полон праздными молодыми глупцами, которые, вероятно, смеются надо мной (и над вами тоже) себе в рукав. Вы курите как… как дракон! Да! – Я произнёс последнее слово с отчаянным ударением, решившись чем-нибудь образумить её. – И вы вообще ведёте себя так, как я нахожу неприличным для дамы в вашем положении. Я больше не хочу этого, Гонория! Не хочу! Я терпел, пока мог терпеть; наконец, терпение мое истощилось! Я вам говорю, что меня просто тошнит от запаха табака; самый вид сигары стал мне ненавистен! Курение – это отвратительный, вульгарный, вредный порок; я сам бросил его навсегда! Я любил прежде спокойно покурить вечерком, – голос мой принял жалобный, почти слезливый оттенок, – но теперь, теперь, Гонория, я возненавидел курение! Вы сделали во мне эту перемену. Я видел, как вы курите утром, в полдень, вечером, ночью, пока вся душа моя не возмутилась против такого неестественного, неженственного зрелища! Вы лишили меня того, что было для меня когда-то особенным удовольствием, и я не могу этого больше терпеть! Не могу, Гонория, и не хочу!..

Я замолчал, чтобы перевести дух и, опустившись снова в кресло, стал упрямо смотреть в стену. Я опасался встретить насмешливый взгляд моей жены, чтобы не разразиться конвульсивным смехом, – смехом, который мог окончиться рыданиями, до такой степени я был выведен из обычной моей сдержанности.

– Фью-ю-ю! – и её громкий, протяжный свист заставил меня оглянуться на нее. Она вынула сигару изо рта и пристально глядела на меня. – Что с тобой, Вилли! Я никогда этого не делаю. Видишь ли, мне это вовсе не нравится. Я никогда не выхожу из себя, и ты будешь напрасно добиваться этого. Я вижу, что это значит. Ты потерял равновесие; тебе хочется поссориться со мной, заставить меня плакать, впасть в истерику, чтобы потом ласками опять успокаивать меня. Но это совершенно напрасный труд. Я не могу, решительно не могу впадать в истерику. Никогда не могла, с тех пор как выросла. Я могла бы крикнуть один раз, чтобы сделать тебе удовольствие, но я боюсь перебудить всех соседей! Теперь успокойся, будь благоразумен, и расскажи в чём дело.

Она говорила как добрый товарищ. Я взглянул на неё с недоверием.

– Гонория… – начал я, но моё возбуждение было слишком сильно. Я пробормотал: – Нет, нет! Это слишком! Я не хочу, я не могу успокоиться!

– Тогда ляг в постель, – сказала она, в виде утешения положив руку мне на плечо и глядя на меня снисходительно. – Что-нибудь у тебя не в порядке; может быть, печень болит – я вижу, как у тебя подёргивает один глаз. Тебе следовало давно выпить прохладительного питья и идти бай-бай! (Идти бай-бай! Глупая жеманница! Она, кажется, принимает меня за ребёнка!) Зачем ты сидел до сих пор и ждал меня?

Я с упрёком устремил на неё пристальный взгляд и был побеждён! Она была так красива, особенно когда бросила эту ужасную сигару. В ней было столько повелительной сдержанности; это серое бархатное платье так удивительно шло ей, и на полной белой шее висел бриллиантовый медальон, который я подарил ей в день нашей свадьбы. В этом медальоне был мой миниатюрный портрет. Мой портрет! Она носила его, эта стройная, красивая, молодая женщина носила моё жалкое изображение на своей груди! Внезапно гнев растаял и превратился в глупую чувствительность.