Моя бульварная жизнь - [16]

Мое знакомство с Лемой — длинная история, но я должна ее рассказать, иначе будет непонятно, почему Лема стал у нас чуть ли не первым заместителем главного редактора и оставил очень заметный след на жизни всего редакционного коллектива.

Это было в мою первую командировку в Чечню — еще задолго до войны. И Чечня была не Чечней, а Чечено-Ингушетской республикой, и русских в Грозном жило примерно столько же, сколько и чеченцев с ингушами, и все они как-то мирно существовали, и в воздухе не пахло ни войной, ни ссорой. Мой старый друг Муса возглавлял тогда самую главную газету республики, именно он и зазвал меня в Грозный, обещая не только подсказать интересные темы для газеты, но и свозить отдохнуть на море в Махачкалу — что для джигита какие-то двести километров!

Мы с Мусой хотя и разные по исповеданию и национальной принадлежности люди, думаем и дышим абсолютно одинаково. Поэтому наши встречи — это бесконечные разговоры и споры без сна и отдыха. О чем? Как о чем? О судьбах родины, в первую очередь. Ну, и о любви, конечно — у Мусы тогда был затяжной период безнадежной любви к одной русской красавице. Безнадежным чувство было не потому, что она не отвечала ему взаимностью, как раз-таки отвечала! — а потому, что счастливому браку с юной прекрасной москвичкой воспротивилась вся семья, а семья на Востоке — это как Божий суд, от него никуда не денешься. И Муса женился на невесте, которую выбрала родня. Сразу после обряда в мечети он сбежал совершенно по-русски, и месяц укрывался в Москве, но семья его нашла и вернула в свое лоно.

Я прилетела в Грозный, и несчастный Муса даже с женой не стал меня знакомить, а познакомил со своим лучшим другом и сотрудником своей газеты Лемой. Я когда этого Лему увидела — чуть сознание не потеряла. Представьте себе высокого, тонкого в талии юношу со светлыми, почти пепельными волосами и абсолютно голубыми глазами. При этом ужасно стеснительного, даже робкого, что странно при такой неземной красоте. Муса, увидев мое замешательство, снисходительно пояснил:

— Все девчонки в университете (а они оба учились в Москве) были от него без ума. А он сутками пропадал в библиотеке и кроме учебников ничего не видел.

Мы вместе ехали потом в машине в Махачкалу, Муса сидел за рулем, а я рядом с Лемой сзади, мое плечо касалось его руки, от этого прикосновения все внутри холодело и горело одновременно — я немедленно влюбилась в Лему, как и все его однокурсницы. От мысли, что эта любовь абсолютно безнадежна, я таяла еще больше, потому что нет ничего слаще, чем мечтать о том, что никогда не сбудется.

Мы больше и не встречались, а через десять лет в Москву приехал уже совсем другой человек. Лема стал грузным и большим, его белокурая голова превратилась в седую, а голубые глаза выгорели — то ли от солнца, то ли от слез. Хотя джигиты и не плачут, но бывают такие слезы, которые не катятся из глаз. А Лема к тому времени потерял братьев, газету закрыли, город, да и республику разбомбили, а лучший друг Муса уже давно жил в Москве.

Лема сел за компьютер и работал буквально день и ночь, не поднимая головы, — то есть мигом вписался в наш сумасшедший коллектив. Иногда уезжал в Чечню, где у него осталась семья. По возвращении всегда привозил коньяк — директор кизлярского коньячного завода был его другом, и, кто не знает, кизлярский коньяк — самый лучший в мире, лучше даже всяких мартелей и наполеонов. Лема привозил божественный напиток в больших пластмассовых баллонах из-под колы, и в редакции наступали мир и благодать. Не потому, конечно, что мы пили с утра до вечера, просто сама мысль, что вечером после работы можно принять 50 грамм коньячка очень согревала.

Во время таких согреваний однажды Лема и обмолвился, что великий певец Муслим Магомаев тоже, оказывается, чеченец. Я возмутилась — с детства я была поклонницей Муслима, однажды даже брала у него интервью и немало времени провела в его квартире в Леонтьевском переулке. Он и его жена Тамара Ильинична Синявская оказались людьми абсолютно простыми в общении, доступными, открытыми, совсем не звездными. Это вам не Филипп Киркоров со своей гейской поп-братией, как называет их мой остроумный сын, — «Колхоз „Голубые ели“». Но только я всегда считала, что Магомаев — азербайджанец. Он сам это говорил, его дед был знаменитым композитором и прославил Азербайджан в своих многочисленных кантатах и симфониях.

— А вот и нет, — горячо спорил со мной Лема, — я тебе докажу, что прадеды Магомаева родом из Чечни, и сам он долго жил в Грозном, и даже фотография есть — Муслим в национальной чеченской папахе за чеченским столом!

Действительно, он потом приволок фотографию совсем юного Муслима, и доказательства того, что будущая звезда жил и учился в консерватории в Грозном, что у него типичные, распространенные чеченские имя и фамилия, и его прадед никогда не стеснялся заявлять о своих чеченских корнях.

Перед тем, как поставить этот материал в номер, я все-таки позвонила Магомаевым. Трубку сняла Тамара Ильинична. Я так и прямо и спросила, знает ли она про чеченский след в биографии ее мужа. Она засмеялась своим неповторимым переливчатым смехом.