Мой злейший враг - [5]

— Ха, ха! Это уж роскошь! Ну, продолжай.

— Но, погоди, ответь мне на вопрос: есть ли такая возможность?

— Нет такой; во всяком случае я не намерена открывать тебе ее, сын мой! Осел, мне нет дела до того, какой поступок ты совершил, мое дело нашептывать тебе в ухо и заставлять думать, что ты совершил ужасную низость. Мое занятие и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всем, что ты делаешь. Если я пропустила какой-нибудь случай, то это вышло нечаянно, уверяю тебя, что нечаянно.

— Не беспокойся, ты не упустила ни одной безделицы, насколько мне известно. Я никогда во всю свою жизнь не совершил ничего такого, в чем бы я не раскаивался в продолжение двадцати четырех часов. В прошлое воскресенье я слушал в церкви благотворительную проповедь. Первым моим побуждением было пожертвовать триста пятьдесят долларов, но я раскаялся в нем и уменьшил приношение на сто долларов, раскаялся в этом и уменьшил еще на сотню; раскаялся в этом и уменьшил еще на сто; опять раскаялся и уменьшил остальные пятьдесят на двадцать пять; раскаялся и оставил только пятнадцать; опять раскаялся и оставил 2 1/3 долларов; когда, наконец, ко мне подошли с блюдом, я опять раскаялся и положил десять центов. Хорошо. Когда я пришел домой, мне хотелось вернуть и эти десять центов. Ты никогда не даешь мне слушать благотворительные проповеди без того, чтобы не подгадить.

— О, никогда и не дам, никогда не дам! Ты всегда будешь зависеть от меня.

— Полагаю, что так. Много, много раз в бессонные ночи хотелось мне поймать тебя за шиворот. Только бы теперь удалось мне схватить тебя!

— Да, без сомнения! Но я не осел, а только ослиное седло. Но продолжай, продолжай. Ты спрашиваешь у меня больше, чем мне угодно открыть.

— Я рад этому. (Ты не замечаешь моей маленькой неискренности!). Послушай-ка, говоря беспристрастно, ты мне кажешься самой поганой, презренной, сморщенной гадиной, какую только можно себе представить. Я очень рад, что ты невидим для других людей; я бы умер от стыда, если бы увидели, что у меня такая заплесневелая, обезьяноподобная совесть, как ты. Хоть бы ты был футов пяти или шести вышины…

— О, пожалуйста! Кто же в этом виноват?

— Я не знаю.

— Да ты же, никто другой.

— Провались ты! Со мной не советовались относительно твоей наружности.

— Это все равно; тем не менее ты много способствовал моему обезображиванию. Когда тебе было лет восемь или девять, я была семи футов вышины и хороша, как картинка.

— Жаль, что ты не умерла в детстве! Значит ты росла наоборот, неправда ли?

— Некоторые из нас растут вверх, некоторые — вниз, смотря по обстоятельствам. У тебя когда-то была большая совесть; если у тебя теперь такая маленькая, то на это были свои причины. Однако, в этом виноваты мы оба: и ты и я. Ты имел обыкновение быть добросовестным в очень многих вещах, болезненно добросовестным, хочу я сказать. Это было очень много лет тому назад. Ты, вероятно, теперь этого не помнишь. Ну, я так увлеклась своим делом и так наслаждалась муками, которые вызывали в тебе некоторые ничтожные проступки, что не отставала от тебя до тех пор, пока не пересолила. Ты начат возмущаться, я — терять почву, съеживаться, уменьшаться ростом, загрязняться и обезображиваться. Чем более я слабела, то тем упорнее ты привязывался к этим отдельным проступкам до тех пор, пока, наконец, части моего тела, соответствующие этим проступкам, не затвердели, как рыбья чешуя. Возьмем, например, хоть курение. Я поиграла с этой игрушкой слишком много и проиграла. Когда все уговаривали бросить этот порок, это старое, жесткое место как будто разрослось и покрыло меня всего, как кольчуга. Она производит таинственное, удушливое действие, и вот я, твой верный ненавистник, твоя преданная совесть, впадаю в крепкий сон. Крепкий! Ему нет названия. Я в такое время не слышу грома. У тебя есть еще несколько таких пороков, штук восемьдесят, может быть, девяносто, действующих на меня таким же образом.

— Весьма лестно слышать; вы, вероятно, почти все время спите.

— Да, в прежние годы спала. Я бы и теперь спала все время, если бы не оказываемая мне помощь.

— Кто же тебе помогает?

— Другие совести. Когда личность, с совестью которой я знакома, старается уговорить тебя от снедающих тебя пороков, я прошу друга дать своему клиенту почувствовать угрызение в какой-нибудь собственной его глупости и это прерывает его вмешательство и заставляет искать собственного успокоения. Теперь поле моей деятельности ограничено бродягами, начинающими писательницами и т. п. прелестями. Но не беспокойся, я буду допекать тебя ими, пока они существуют. Можешь положиться на меня вполне.

— Думаю, что могу. Но, если бы вы, милорд, были так добры, что упомянули бы об этом факте лет тридцать тому назад, я бы обратил особенное внимание на свои грехи и думаю, что к настоящему времени не только навсегда усыпил бы вас и сделал не чувствительным к человеческим порокам, но превратил бы вас в гомеопатическую крупинку. О таком роде совести можно сожалеть. Разве я, превратив вас в гомеопатическую крупинку, посадил бы вас под стекло и сохранял бы на память? Нет, сэр, я бы отдал вас на съедение псу! Это самое подходящее место для вас и вам подобных и для всей вашей пакостной породы. По моему, вы сотворены не для общества. Теперь другой вопрос: много ли ты знаешь совестей в здешнем округе?