Мой внутренний Элвис - [29]

— О’кей, О’кей, — соглашается Нелли, барахтаясь подо мной.

Я встаю. Но не успеваю отойти и на шаг, как Нелли вскакивает и бьет меня в лицо. Я хватаю ее за волосы и тяну со всей силы. Нелли кричит, я тяну еще сильнее. Она снова бьет меня по лицу, а потом, словно нас разъял невидимый арбитр, мы вдруг останавливаемся. Из носа у меня течет кровь, в руке — клок волос Нелли.

— Думаю, нам пора идти, — пытается отдышаться Нелли.

— Хорошо, — киваю я.

— Почему нам пришлось так спешно удирать? — спрашиваю я у Нелли, когда мы бежим уже целую вечность. Она оборачивается.

— Рейнджер пришел собирать оплату. Мне кажется, мы не смогли бы заплатить.

— Ну, — говорю я, — у меня еще осталось пятнадцать долларов.

Нелли снова глядит вперед.

— А у меня двадцать.

— Ты думаешь, они кинутся в погоню? — спрашиваю я спину Нелли.

— Чепуха.

— Но мы же халявщики!

— Халя — чего? — переспрашивает спина Нелли.

— Халявщики — это типы, которые идут в ресторан и потом не платят.

— Но мы же вовсе не были в ресторане!

Нелли вдруг останавливается. Я не успеваю затормозить и впечатываюсь в нее, она чертыхается, а я снова чувствую себя жирным слоном.

Разозлиться я не успеваю, потому что Нелли произносит:

— Мы заблудились.

— Мы заблудились? — отвечаю я эхом, мне больше ничего не приходит в голову.

— Да, мы заблудились.

В таком духе можно продолжать до бесконечности: я то и дело спрашиваю «Мы заблудились?», а Нелли то и дело отвечает: «Да, мы заблудились!» Это было бы даже неплохо, потому что мы вдруг пришли к единому мнению и перестали спорить, как теперь быть.

— Мы заблудились? — спрашиваю я еще раз, но Нелли больше не играет в эту игру. Вместо того чтобы ответить: «Да, мы заблудились», она раздражается: «Ты оглохла?»

— Да.

— Прекрасно, — говорит Нелли, — я заплутала в лесу с жирной глухой немецкой идиоткой.

Слезы выступают у меня на глазах.

— Ты же обещала больше не называть меня идиоткой!

Нелли смеется.

— Ты шантажировала меня. И знаешь, ты весишь тонну!

Я не отвечаю и просто иду дальше. Через секунду слышу сзади шаги Нелли.

Убыстряю шаг. Нелли тоже. В конце концов она оказывается рядом со мной. Я гляжу на нее сбоку. Нелли упрямо смотрит вперед.

Если мы еще возьмемся за руки, то будем как второклассницы на прогулке. Тогда, в школе, нам с Нелли приходилось идти рядом, потому что у нас не было подруг, а еще мама сказала учительнице, что мне нужно заботиться о Нелли. «Тебе надо помочь Нелли в интеграции», — наставляла меня мама. Я не знала, что такое интеграция, для меня это звучало как резекция, а ее делают с верхушками корней зубов, насколько я знала. Папе однажды отрезали верхушки корней зуба, и он все повторял «эта чертова резекция» и вздыхал. Но даже если бы я знала, что такое «интеграция», я бы не смогла помочь Нелли, потому что и сама была совершенно не интегрирована в классе. Этого мама так и не поняла, но она и не виновата, потому что я ей ничего не рассказывала.

Она замечала, конечно, что каждый раз по воскресеньям я рыдала, прежде чем заснуть, но ни разу меня не спросила почему. Она только говорила, что я унаследовала папин меланхолический характер, обнимала меня и утешала. Про то, как она меня утешала, я и думала на следующий день, стоя в одиночестве на школьном дворе — и от этого становилось еще грустнее.

— Это прямо как школьная экскурсия в Германии! — говорит вдруг Нелли.

Я и раньше думала, что она умеет читать мысли.

— Ага, — киваю, — я вот только-только об этом подумала.

Мы молча идем рядом. Тогда, на школьных экскурсиях, мы тоже не разговаривали друг с другом, хотя Нелли уже сносно говорила по-немецки. Но мне было стыдно идти за ручку с Нелли, я стыдилась не других, им тоже приходилось брать друг друга за руки, а Нелли и саму себя. Чувствовать ее руку в своей и одновременно знать, что мы ни капельки не подруги и только притворяемся для учительницы — это кошмар. А потом, конечно, наши руки потели, и это было еще ужаснее — потеть в руку совершенно чужому человеку. И сейчас нам нечего сказать друг другу, даже когда мы вдвоем заблудились в лесу. Или все-таки есть?

— Почему ты не хочешь в Японию?

Нелли отшвыривает ногой пару веток.

— Потому что мне будет одиноко. Как в говеной Германии.

Я тоже отшвыриваю пару веток ногой.

— Я тебе покажу говеную Германию!

Но у меня не получается по-настоящему рассердиться. Собственно говоря, мне тоже ужасно одиноко в этой говеной Германии.

— Мы никогда отсюда не выберемся! — Нелли останавливается. Я оглядываюсь. Все вокруг незнакомое, все. Нелли права. Мы никогда не выберемся отсюда.

— Ясное дело, мы выберемся! — говорю я и тяну Нелли за руку.

Идти всегда лучше, чем стоять на месте. Но Нелли не хочет.

— Нет, — раздражается она, — нет, мы никогда не выберемся отсюда!

— Фигня! — я снова тяну ее. В конце концов она и вправду идет.

Плетется — лучше сказать. Она почти не отрывает ног от земли и пялится куда-то вниз.

Мне же совсем не страшно, со мной так часто — я впадаю в транс и думаю о чем угодно, но не о том, что может случиться ужасное. Это потому, что папа все время орет и рычит. Если тут не впадать в транс, не выдержишь.

Нелли идет все медленнее. Тогда я беру ее за руку, тяну за собой, и мы все же идем, точь-в-точь как во втором классе, взявшись за руки, через лес. Только во втором классе у меня в рюкзаке был батончик с мюсли и бутылка лимонада, а теперь нет. Я надеюсь только на то, что мы с Нелли умрем от голода с достоинством и не сожрем друг друга, прежде чем помереть. Мне в любом случае повезло — я уже знакома с этим чувством голода. Голова становится такой легкой, а руки — такими невесомыми, что впору запрыгать и забегать, чтоб избавиться от этого нервного ощущения, да только прыгать ты не можешь, потому что слишком ослабел.