Мой век - [27]

Он осмотрел, какие-то капли выписали — а от них толку никакого.

Толя зимой родился, а к лету папа говорит: «Давай я дачу сниму. Ребенку чистый воздух нужен». Снял дачу недалеко от Москвы — поехали папа, Дора Яковлевна, Любушка и я с Толей. Шурочка уже в институте училась, а у Марка вечерняя учеба была, он не успевал на дачу приезжать. Всю первую ночь Толя кричал. Утром Дора Яковлевна встала, голова платком замотана — мигрень. А ей на работу. Я забыла предупредить, что Толя кричит. На следующую ночь Толя опять свою песню завел. Час ночи — он кричит, два часа — кричит, три часа… Вдруг дверь открылась, вбегает папа. «С младенцами не умеешь обращаться!», — кричит, вырвал у меня Толю и стал его трясти. Ходит, трясет, а Толя еще громче кричит. «Папа, папа, у него нервная болезнь, его трясти нельзя!» — «Ты еще будешь мне указывать — я пятерых детей вырастил!» Час он его тряс, а Толя еще сильнее от крика заходится — и все тут. Папа не выдержал, бросил Толю мне и ушел.

После дачи папа подключился к лечению. Нашел лучшего в Москве профессора. Профессор осмотрел Толю и сказал: «Сделать ничего нельзя. Ждите. Может, к двум годам пройдет. А может, к трем». Случай был редкий, и профессор захотел показать Толю своим студентам. Мы пришли в большую аудиторию, скамейки спускаются амфитеатром. Вынесли Толю на кафедру, положили на стол. Профессор развернул его, всем продемонстрировал и стал его болезнь описывать. Назвал болезнь на латыни — а Толя в подтверждение его слов пустил фонтан и оросил халат профессора. На этом лекция и закончилась. А по ночам Толя продолжал кричать. Я уже перестала его носить: носишь, не носишь — все равно кричит. Даже иногда кемарить стала под его крик. А Марк вообще научился спать.

Как-то, когда Толе было два года, я проснулась в холодном поту, в ужасе: кажется, что-то случилось, катастрофа, а что — понять не могу. Прислушалась — и поняла: нет крика. Мне страшно стало. Только хотела Толю потрогать, а он завопил. Уф, славу Богу, успокоилась. На следующую ночь опять пару часов поспал. Так с каждой ночью все лучше, лучше — и к трем годам стал спать спокойно.

Второй сын, Вадик, легче родился. В год, когда я была беременна Вадимом, советский самолет первый раз пересек Атлантический океан, и в Измайлово была публичная лекция на открытом воздухе, посвященная этому событию. Много народу собралось, сидели на скамьях. Штурман пришел. Территория, где читалась лекция, была огорожена. И вот после лекции народ повалил к выходу, мы с Марком тоже встали, пошли — и вдруг у меня отказали ноги, и я, как соляной столб, остановилась — не могу сделать ни шагу. Марк говорит: «Я побегу звать доктора». Я ему: «Стой, стой». Народ останавливается: «Что стоите?» — «Женщина беременная, ей плохо…» — «Может, машину нужно?» Не знаю, сколько я стояла — может, пять минут, но мне казалось — бесконечно долго. А потом я стала приходить в норму. Говорю: «Марочка, оживают ноги», — и мы пошли домой. Толя в детском саду на даче был, мы дома одни. Тогда уже радио появилось, музыка играла, я стала двигаться, разыгралась, и мы с Марком начали танцевать. Поздно спать легли, а в 4 часа утра я Марка разбудила: «Марочка, вставай, начинается…» Вадим быстро родился.

Это было летом. Толе уже з года, и мы отправили его на лето в садик за городом. В августе Марк поехал за Толей и привез его. Как Толя увидел Вадима у меня на руках, так вся радость у него сразу испарилась, он насупился, стал диковатый. Ну, я ничего не сказала, положила Вадика в кроватку, а сама отошла. Стала незаметно наблюдать. Сначала Толя сидел насупившись, демонстративно отвернувшись. А затем, вижу, подошел к кроватке и начал рассматривать. Вадим не спал, ручками-ножками махал, смешно так — как только младенцы могут. Толя смотрел-смотрел, затем взял Вадима за ножку и засмеялся.

Вадим ночами спал — дал маме отдохнуть. А когда война началась, все переменилось: Толя стал спокойным, помогал, а Вадик плакал, капризничал, ночами не спал.

Наши будни

В нашей квартире 25 комнат, два туалета, санитарные условия — никакие: умывальник в конце коридора, два рожка, корыто — там и посуду мыли, и лицо, и руки. Керосинка стояла в коридоре. Однажды в воскресенье я не успела утром кашу сварить, убежала взять работу. Прибежала запаренная, а Марк стоит, одной рукой ребенка держит, а другой кашу мешает — а она из кастрюли выливается. «Ты что сварил?!» — кричу. «Манную кашу… Вот — манку насыпал, воды налил, а она разбухает и разбухает…» Потом Марк всему научился. Старалась в выходной приготовить суп на два дня — больше нельзя: холодильника не было.

Рядом с Барабанным переулком находилась площадь Журавлева. Я знала ее, как свои пять пальцев: через нее водила детей в детский сад. На площади был театр, рядом — Дворец пионеров, еще немного ближе к Семеновской улице располагался ЗАГС, в котором мы через 15 лет уже после войны расписались. Дети были малые, а нам хотелось в театр. Мы их уложим спать — Толя на диване, Вадим в кроватке — и спешим в театр. В антракте бежим детей проверить. Прибежим, посмотрим через окно (комната на первом этаже) — вроде все тихо, все спят — и обратно бежим. Нас все контролеры знали. Потом Марку на работе дали абонемент в Большой театр, ряд 14 — мы ходили, наслаждались. На Михоэлса ходили, я по-еврейски плохо понимала — Марк мне переводил.