Мой век - [6]

— Покормите ребятню, если что осталось.

Повара сначала хмуро ответят:

— Ничего не осталось.

Потом переглянутся, подумают, добавят:

— Попробуем чего-нибудь наскрести…

И мы получаем по две-три ложки каши. Пригорелая, сухая, жесткая, но какая же вкусная!

Красная Армия потеснила интервентов. Не стало пушек на нашем берегу. Война, которую мы, ребятишки, вместе со взрослыми смертельно боялись, обошла Деревянное стороной. Пришло спокойствие. А жизнь не улучшалась. Голодали. Не лез в горло хлеб с отрубями и мякиной. И его не хватало. Сосали жмых, грызли окаменевшую воблу. Догадывались — вобла-то ведь откуда-то издалека. Прислал кто-то. Благодарны были дальним-дальним рыбакам — не забыли и нашего Деревянного — поделилися чем могли.

В 1918, 1919 и 1920 годах урожаи были низкими. Крестьяне и не старались, понимали: сколько ни старайся, толку никакого — всё отберут. Теперь мы знаем — это был военный коммунизм. Тогда не знали, но чувствовали его на себе и видели своими глазами. Унылая была жизнь. Притихло всё, остановилось, застыло. Люди ходили подавленные, старались не разговаривать. Лишь наиболее ретивые мужики — Малыш, Шанька Трубка, Федя Струнин, Матвей Петров — то и дело ворчали, хмуро острили, отпускали шуточки по адресу волисполкома, даже требовали объяснений. Но что мог объяснить волисполком!

Год спустя воскресным вечером лучшая часть деревянского общества, как всегда, расселась, разлеглась на травянистой полянке у кладбищенской ограды против каменной церкви. Мы, поиграв в рюхи, тихо пристроились к уважаемому собранию сбоку — любили послушать деревянских острословов. Мужики долго молчали, выжидая, кто же начнет сегодняшний разговор. Наконец Федя Струнин нерешительно молвил:

— Вот что я…

Федя не договорил, его перебил подошедший, как обычно, с опозданием, Иван Иванович Аникиев — горячий оратор и активист.

— Погоди, Струнин, дай мне сказать.

— Говори, — не без удовольствия разрешил Федя.

У Ивана Ивановича был звучный голос, он частил, слова, как горох, вылетали из его густой сивой бороды.

— Ездил вчера в город! Ездил вчера в город, и вот что: Ленин объявил НЭП. Если разобрать эти буквы на слова, получается — новая экономическая политика. А это что такое? Отдушина крестьянству. Была продразверстка — реквизировали, конфисковали, а если проще сказать — отбирали всё. Теперь будет продналог — сдашь положенное по закону, считай, дело свое сделал. Что сверх того — тебе остается, твое оно, распоряжайся по своему разумению.

Мне тогда было одиннадцать лет, и естественно, во многом я не разбирался еще, но то, почему продналог принесет людям облегчение, понял сразу. О мужиках говорить нечего — им всё стало ясно с самого начала. Но в восторг не пришли. Чисто мужицкая осторожность: поживем — увидим. А Терентий Амозов, самый высокий в Деревянном и самый тощий мужик, высказал даже прямое сомнение:

— Ты, Иван, не врешь? Мы ведь тебя знаем, ты и соврать можешь — недорого возьмешь. Не обманут?

— Ленин вроде не должен бы обмануть, — сказал Иван Иванович.

Ленин не обманул. Новая его политика стала постепенно оборачиваться то одним, то другим благим делом. Воскресло потребительское общество, сняло замок со своей лавки. Оно хорошо знало нужды пайщиков и сумело хотя бы в самом малом удовлетворить эти нужды. Предметы самой первой необходимости появились в продаже довольно быстро. Наиболее обнищавшим многосемейным крестьянам волисполком выделил в кредит восемь лошадей. В село завезли плуги, железные бороны. На высоком песчаном берегу речки Деревянки весело, обнадеживающе задымила кузница Андрея Тимонена, прозванного в селе кенарем за то, что не расставался с песней. Мы дружили с сыном кузнеца Робертом, которого все называли Робкой. В холодную пору частенько прибегали в кузницу, чтобы погреться, а заодно и полюбоваться горячей работой неугомонного кователя.

Люди бросились на поля. Заросли они, отбились от рук.

Покидка — так называлось наше лучшее поле. Пришли — на полосках вода. Что делать? Конечно, рыть канавы. Взялись за лопаты. Отец и мать в первую очередь, но также и мы — Михаил, Петр, я и даже бабушка. Сколько мы на этих канавах пота пролили! И вот наконец ручей! Присоединились к нему. Он потянул застойную воду с полей, веселей зажурчал. На радостях устроили праздник. Бабушка наварила полный котел сущика, каким-то чудом наскребла в пустом засеке немного овсяной крупы, сварила кашу, накипятила пахнущего малиной плиточного чаю — получился праздничный обед. И уж как наслаждались мы им, рассевшись всей большой семьей по зеленому берегу ручья. Осенью посеяли на Покидке рожь. Она вымахала в рост человека. И потом Покидка щедро вознаграждала нас за труд. Теперь запущена — у колхоза не хватило духу содержать в порядке канавы.

На глазах стало возрождаться тогда село Деревянное. То в одном, то в другом месте застучали плотницкие топоры. Начали выпрямляться покосившиеся избы, засветились только что напиленным белым тесом новые крыши. Люди подняли головы, повеселели, начали думать, как лучше устроить жизнь. В широком ходу была книжка «Сам себе агроном». Деревянцы научились выращивать овощи. Испокон века они знали лишь рожь, овес, жито, картофель. Теперь каждый уважающий себя хозяин выращивал и капусту, и морковь, и свеклу, и огурцы. А самый культурный деревянский крестьянин Василий Васильевич Кикинов вознамерился даже создать на болоте показательное поле. Не один год бился, осушая топь. Мучился сам, замучил сыновей. Наконец топь отступила, обозначилось поле. Стали его пахать. Но однажды пахари не явились. Кикиновых раскулачили, куда-то сослали. А года через два произошло чудо — власти признали, что в отношении типичного середняка Кикинова допущена несправедливость. Вернувшись из ссылки, Василий Васильевич пошел посмотреть, каким стало его трудное поле. И вот он на знакомой меже, а перед ним безжизненная топь. Уже на другой день Кикинов и его сыновья направились с лопатами на такое знакомое и такое ненавистное болото, чтобы начать все сначала.