Мой век - [3]

Алексей Иванович был справный крестьянин, вел хозяйство толково. Но своего хлеба большой семье хватало лишь на четыре-пять месяцев, самое большее — на полгода. И он, как впрочем и многие другие деревянские мужики, каждый год поздней осенью и зимой уходил в Петроград со стеклом. В огромном городе работы для стекольщиков было сколько угодно. И все-таки выбиться из нужды никак не удавалось. Верил в чудо. Поджидал удобного случая.

И вот он, кажется, подвернулся. Шелтозерские гончары возили через Деревянное в Петрозаводск свои изделия. У нас всегда останавливался на отдых хорошо знакомый отцу шелтозер по фамилии Шишов. Однажды его постигла неудача — «пристала» его лошаденка: дотащилась кое-как до Деревянного, встала перед нашим домом и будто окаменела. Шишов понял, что до Петрозаводска ему не добраться, сказал отцу: «Возьми, Алексей Иванович, товар. По дешевке отдам. Продашь — будешь с выгодой». Отец купил воз гончарной посуды. А потом мы — отец, Михаил, Петр и я — таскали на дровнях злополучные горшки по Деревянному, съездили в Ерошкину Сельгу к состоятельным кожевникам, в деревушку Ую. Люди покупали наш товар не столько потому, что он им очень уж требовался, сколько из соучастия к нам, безлошадным горе-купцам. Горшечная авантюра с треском провалилась. Этот эпизод отец не любил вспоминать. Не любил он также, когда ему напоминали о другом случае. Тоже по дешевке он купил у цыган карюю кобылу — рослую, с большим, как пивная бочка, животом. Кудлатый цыган коротко и популярно разъяснил: «Так рожала ведь!» Цыгане уехали, кобыла начала не по дням — по часам худеть, и очень скоро от нее остались кожа да кости. Сосед Тимофей Денисов был большой насмешник, кричал отцу со своего крыльца:

— А ты понял, Алешка, в чем все дело-то? Сначала цыганы надули кобылу, а потом и тебя.

Однажды по весне отец сказал мне:

— Отведи-ка нашу Карьку подальше, за Орзегу, на хорошую ухожу. А вдруг атапорится на молодой траве. Чем черт не шутит.

Я отвел Карьку за речку Орзегу, на свежую траву, снял уздечку, побежал домой. Но с шоссейной дороги вернулся. Карька, увидев меня, тихонько, едва слышно заржала и посмотрела на меня такими печальными, просящими глазами — умоляла взять ее обратно домой. А я не мог этого сделать и заплакал. Карька поняла мое горькое безвыходное положение, прощально помотала головой и, тяжело ступая, поплелась в лес. Мы с отцом ходили потом искать ее. Ничего, никаких следов не нашли. Одно из двух: или Карька забилась в глухую корбу и там рассталась наконец со своей постылой жизнью, или растерзали ее волки. Бабушка потом ворчала на отца:

— Хоть бы кожу-то снял. Сапоги были бы. Богач!

Отец в ответ только хмурился. Тяжело было ему вспоминать эту историю. Он тоже жалел Карьку.

Собрались с силами, купили небольшую рыжую кобылу с широкой белоснежной пролысиной вдоль всего лба. Свирепая была, кусалась. Но работала безотказно. Служила нам, пока совсем не состарилась.

Отец был правдивый человек. Он не терпел никакой фальши, никакого обмана. Первый раз за это пострадал еще в молодые годы. Тогда в Деревянном широко были распространены азартные картежные игры. Играли ночи напролет, иногда возвращались домой без рубашек — проигрывали всё. Отец тоже играл.

Однажды он уличил в обмане главного деревянского картежника и настоящего разбойника Трошку Захарихина. Тот схватил нож и полоснул им разоблачителя по спине. Хорошо, шла по дороге почтовая повозка. Отец успел прыгнуть в нее и этим спас себя от верной смерти. А глубокий шрам на спине так и не зарубцевался.

Праведником называл отца живший по соседству с нами Дорофеев, удалый в молодости, мятежный герой гражданской войны, потерявший на фронте ногу. Как-то по душам они разговорились, понравились друг другу и стали приятелями не разлей вода. Сошлись на том, что исповедовали одну и ту же светлую правду. Дорофеев ради нее отказался от всех благ и привилегий. Жил в маленьком деревянном домике. Развел сад, в котором созревали отличные яблоки. Говорил: не для наживы он мне — для личной свободы. Высокий, широкоплечий, он приходил к нам, стуча деревянной ногой по тротуару, садился с гордо вскинутой головой на скамеечку во дворе и звал отца:

— Выходи, праведник, поговорим, чего не договорили вчера.

Спустя тридцать с лишним лет Дорофеев пришел ко мне в редакцию, принес сказочно красивое — румяное, наливное яблоко, положил его на стол:

— Это тебе подарок от моего сада. Попробуй да помяни добром своего отца — святой был мужик.

Отец отвоевал всю первую мировую войну. Домой пришел из Румынии в 1917 году. Был в потешной шапочке, похожей на нынешние пилотки, в желтой куртке с деревянными пуговицами. Принес незнакомые слова, из которых я запомнил лишь такие: «чумиза», «бахилы», «оха-ха блинник». Любил песню «Ехали солдаты со службы домой». Распевал ее по-своему. На смеси русского языка с украинским.

Боже ты, мой боже,

Що я наробил:

Жинку я зарезал,

Дитя осиротил.

В 1918 году отца призвали в Красную Армию. В 1919-м демобилизовали по возрасту. Горячо взялся за крестьянские дела. Но как только понадобились в Петрограде и Петрозаводске стекольщики, опять взвалил на плечо хорошо знакомый ненавистный ящик-кормилец и пустился с тяжелой ношей в бесконечное странствие. Умер в возрасте семидесяти пяти лет от сердечной недостаточности. Сходил в баню, лег отдохнуть и не встал.