Мой старый дом - [24]

Эх, какой я весёлый, правда, я весёлый? И что только не лезет в голову. Ох, ух! Я веселюсь в любой момент! Мне не до уныния. Унывать мне не к лицу. Кто ж унывает, получив новую квартиру? Это всё равно, что выиграть по лотерее мотоцикл, сесть на него и рыдать. Я весёлый. Я — весё-ёлый! Я сто раз, я миллион раз, я сто миллионов раз весёлый.

Безмозглая собака

К витрине коляску подвезли. К ней наклонились, что-то поправили и оставили. Ушли за рыбой. Идите, идите, я ведь здесь. А раз я здесь, то всё в порядке.

Кто это там в коляске сидит? Кто это сидит и сопит? Может, свистулька такая? Может, паровозик? Батюшки, да это же мой знакомый! Мой знакомый ребёныш сидит! С ручками, с ножками. А как зовут, никто, кроме мамы, не знает. Может, Витя, может, Коля, может, Игорёк. А ему всё равно, кто он. Его хоть поварёшкой назови, он всё равно обрадуется. Ему что приятно — что глазам светло, что всё кругом видно. А раз видно, то и хорошо. Вот он смотрит на небо — а оно синее. Вот он посмотрит на листья — а они жёлтые. Разве ж это нехорошо? Ведь это красиво!

И дышится легко. И языку вкусно. И рукам свободно. Хап, хап! Всё бы им хапать, до всего дотронуться.

Грудняки ещё любят, когда сухо. Когда мокро, они пищат. Ну и правильно! Кому это понравится, когда мокро.

У моего знакомого всё в порядке. Весёлый такой малыш. Вроде меня. Радуется, что родился. Ещё бы! Родиться лучше, чем не родиться. Вот лежит он в коляске возле магазина. Тут рыбу продают. Там арбузы. Там трамваи ходят, как красные гусеницы. В небе облака плывут. У моста милиционер свистит. Всё хорошо. Что есть, то и хорошо.

А так кто бы он был? Никто. Где бы он был? Нигде.

Никто, нигде.

Я этих «никто» и «нигде» совсем не понимаю. Как будто я дубина какая-то. До этого момента понимаю, а потом — как отрубило. Как будто у меня дырка в голове. Наверное, я просто мало учился, чтобы такие вещи понимать. Вот буду в классе седьмом или десятом, тогда, наверное, пойму. У меня ещё много таких дырок в голове, пустых, незаполненных клеток. Ведь мозг состоит из клеток. Некоторые говорят — из шариков. Нет, из клеток. Из множества клеточек. И в каждой — своё. Когда клеточки заполнятся, я буду взрослый человек.

А у грудняка ещё все клетки свободные. Ну, может быть, несколько занято — три или пять.

«Ну, что смотришь? Свободные у тебя клетки, пустые?»

А он: «Ха-ха-ха!»

Ну, что будешь с ним делать. И я смеюсь.

Мы так с ним смеялись, что я даже не заметил, как появилась эта собака. Она была вся из чёрной свисающей шерсти. У неё не было ни глаз, ни зубов, ни ушей, ни лап, а только свисающая сосульками шерсть. Да ещё нос, похожий на блестящую пуговицу. Не собака, а сувенир какой-то. Таких собачек я недолюбливаю. Поговорить не с кем, морды не видать. У них, по-моему, не только морды мало, но и ума. Волос долог, а ум короток.

Одна мамина знакомая тоже имеет собаку, так она её одевает. То есть не знакомая собаку, а, наоборот, собака одевает знакомую. У знакомой и кофта, и шарфик, и шапочка, и носки — всё собачье. Я когда был поменьше, спросил у неё: «Тётя, а у вас причёска тоже от собаки?» Она очень обиделась.

Так вот, эта безмозглая собака была привязана к водосточной трубе. Рядом с нашей коляской. Сначала она сидела и вертела свою шерсть в разные стороны. Малыш её вовсе не видел, так как она вертелась за его спиной. А потом на другой стороне улицы, возле трамвайной остановки, кто-то залаял. То есть, конечно, не кто-то, а что-то… Нет, я не знаю, как тут правильно сказать: кто-то или что-то. Ну, в общем, собака залаяла, совсем другая. Она была с хозяином. Рыжей масти. Собака была рыжей масти, а не хозяин.

Она так сильно залаяла, что «наша» чёрная собака вскочила и вся напряглась. Она так натянула поводок, что чуть водосточную трубу не оторвала.

И вот она стала бросаться в разные стороны на своём поводке и сильно лаять. Нет, я понимаю, собакам нужно полаять друг на друга, потому что они ведь не умеют разговаривать. Но пусть бы она полаяла в другом месте, честное слово. Тут люди ходят. Ребёнок лежит в коляске, чего тут лаять?

Мой грудняк не то испугался, не то обиделся, что ему не видно, но он вдруг отчаянно заревел. Так заревел, что даже собака обратила внимание. Она на минуточку замолчала, но потом снова стала кидаться и лаять сильнее прежнего.

Вот наказанье-то, вот невезенье: тут и грудняк, тут и рыба, и одна собака, и другая, и прохожие. И от всего этого шум получился несусветный: кто кричит, кто лает. Но больше всех — я. Не лаю, разумеется, а кричу больше всех.

— Замолчи, — кричу. — Замолчи сейчас же!

Это я на собаку.

— Успокойся, маленький, сейчас мама придёт!

Это я грудняку.

— Заткнись, говорю! — Это собаке. — Ну, будь добренький, успокойся. — Это грудняку. — У, злыдня лохматая, пустолайка, ау-ау, миленький, да замолчишь ли ты, ну, не плачь, не плачь, швабра ты этакая, глупыш неразумный, мочалка негодная, хороший ты мой, дикая твоя образина!

Так я кидался — то к собаке, то к грудняку — и крик стоял на весь перекрёсток невообразимый. Прохожие оборачивались, увещевали собаку, а она ещё сильнее лаяла, прямо до хрипоты дошла, до чего разозлилась, а малыш тоже до хрипоты дошёл — так сильно ревел. Тогда люди закричали: