Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [7]

Наутро он пошел по указанному адресу и в тот же день стал учеником Первой еврейской театральной студии.

В отличие от руководителя студии А. Грановского Шлема Вовси был насквозь пропитан духом и культурой своего народа, и он стал знакомить Грановского с его традициями, литературой и драматургией.

Экспериментальный период, с которого начинала свою работу студия, закончился в двадцатом году. В то же самое время и в Москве возникла театральная студия. Ей остро не хватало современного профессионального руководителя. Когда до Москвы дошли слухи об интересных экспериментах режиссера Грановского, в Петроград направился Абрам Маркович Эфрос, один из руководителей Московской студии, человек необыкновенной эрудиции, крупнейший литературовед, переводчик и искусствовед. Вот как он вспоминает о своей первой встрече с Грановским и папой:

«— Почему же это еврейский театр? — спросил я Грановского.

— Но ведь мы играем на еврейском языке! — ответил он мне и, подумав, спросил: — В Москве думают, этого мало?

— Да, — ответил я, — мы представляем себе все это иначе…

— Вот как! — откликнулся Грановский и, поколебавшись, добавил: — Мне хочется познакомить вас с моим премьером. Он — настоящий; правда, со мной он играет в „послушание“, но иногда отваживается противоречить мне и тогда кротким голосом говорит вещи, которые меня бесят. Теперь я вижу, что они как будто перекликаются с московскими… Позовите Вовси! — крикнул он в дверь и, обратившись ко мне, добавил: — Это его фамилия; для сцены он выбрал себе псевдоним Михоэлс, по отцу».

В комнату вошел не первой молодости человек, видимо, около тридцати лет, низкорослый, худощавый, на редкость некрасивый, с отвисающей нижней губой и приплюснутым, хотя и с горбинкой носом, с уже редеющими на высоком лбу волосами и торчащими на висках вихрами, с живым, но точно бы искусственно погашенным взглядом. На его повадках лежала печать нарочитой сдержанности.

— Вы меня звали, Алексей Михайлович?.. — сказал он в самом деле кротким голосом.

— Вот хочу представить тебя московскому гостю… Поговори с ним, изложи свою точку зрения на еврейский театр.

— У меня нет своей точки зрения, — негромко и чуть-чуть упрямо ответил Михоэлс. — У нас есть ваша точка зрения.

Грановский засмеялся:

— Смотри, Соломон, вот мы решим что-нибудь, и придется тебе выполнять…

У Михоэлса вдруг дрогнули усмешкой уголки губ, и с невыразимым очарованием юмора и теплоты он произнес стереотипное:

— Что же? Вы — наши отцы, мы — ваши дети.

«Экое обаяние в этом уроде, — внезапно подумал я. — Пожалуй, и в самом деле он интересен на сцене. Он и в „послушание“ играет, как роль ведет… Во всяком случае, незаурядно!»

Переговоры увенчались успехом. Было решено, что Грановский переедет в Москву вместе с ядром своей труппы. При этом и лучшая часть московской группы вольется в театр под его руководством.

С переездом в Москву начался новый период в жизни Михоэлса.

У меня сохранилось несколько документов того времени. Из них следует, что, едва начав работу, отец взял на себя ответственность за существование театра. Вот командировочное удостоверение, напечатанное на грубой, пожелтевшей не от времени, а от качества бумаге, где сказано, что для подготовки переезда театра из Петрограда в Москву в Петроград направляется член управления театра, заведующий сценической частью Соломон Михайлович Вовси.

Это в мае двадцатого года. А незадолго до того — в январе — ему поручают приобрести для театра еврейскую энциклопедию. Не сомневаюсь, что идея принадлежала папе — кому еще могло прийти в голову в эти холодные и голодные годы заниматься поисками еврейской энциклопедии, чтобы, по всей вероятности, «просветить» невежественных актеров и подготовить «культурную базу», как это тогда называлось.

А вот бумажка, не менее желтая и потертая, от марта двадцать первого года. Это весьма примечательный документ, в котором обозначаются первые признаки советского бюрократического маразма. В бумаге неизвестно кем и неизвестно кому сообщается, что С.Вовси срочно уехал по делам театра в Москву и потому следует позаботиться о его вещах.

Мои родители выступают здесь тоже в очень типичной для них роли. Отбыв в Москву «для устройства театра на новом месте», они, конечно, не успели захватить свои немногочисленные пожитки и в итоге остались без всего, а до новых приобретений дело дошло не так скоро. Правда, стояла у нас в коридоре на Станкевича зеркальная дверь от бывшего шкафа «из дома», как благоговейно говорила тетя. Да еще несколько старинных шкатулок и ящичков, неизвестно каким образом захваченных ею, украшали наши клетушки, обставленные случайными вещами.

В Москве петроградская студия объединилась с московской еврейской группой, и там отец впервые встретился со своим будущим неизменным партнером Вениамином Зускиным. Так возник Московский государственный еврейский театр, просуществовавший до сорок девятого года.

Как-то я нашла папино выступление, относящееся к двадцать шестому году, в котором он рассказывает о бродячих еврейских труппах.

«Прошлое еврейского актера, — пишет он, — столь же мрачно, как и прошлое его зрителя. Строгий и жестокий быт долгое время препятствовал их встрече, актера и зрителя. Но вот наконец лет пятьдесят назад эта встреча состоялась. Их духовный мир был одинаково низок. Сценический материал — убог… Актер, только-только отделившийся от зрителя, мало чем отличался от него и техникой и умением лицедействовать. Правда, появился у актера платежеспособный зритель — то был сытый лавочник, обыватель, мещанин… Мещанин у всех народов один и тот же. Он сделался его хозяином, его этическим законодателем. Он искал в своем театре успокоения и самоутверждения. И актер пел ему…»