Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [8]

Отец был убежден, что новому еврейскому театру уготована нелегкая и непростая судьба, и он не ошибся — такого ослепительного взлета и такого трагического финала не знала ни одна еврейская сцена.

* * *

В январе двадцать первого года состоялось официальное открытие Московского государственного еврейского камерного театра. Он расположился в небольшом трехэтажном особнячке на улице Станкевича, принадлежавшем до революции какому-то купцу.

На втором этаже помещались сцена и зрительный зал, а первый и третий этажи были предоставлены под общежитие актеров. Сцены и потолки крохотного зрительного зала были расписаны Марком Шагалом, тогда еще совсем молодым художником.

Ставили «Три еврейские изюминки», как назвал Грановский три одноактные пьесы Шолом-Алейхема. Какая жалость, что нет записи прелестной миниатюры «Мазл тов»! До чего же трогательный, наивный и мудрый был Реб Алтер в исполнении Михоэлса, в длинном капоте и нелепом картузике, разрисованном какими-то букашками по прихоти Шагала, оформлявшего спектакль.

А. Эфрос вспоминает, что «…в день премьеры, перед самым выходом Михоэлса на сцену, Шагал вцепился ему в плечо и исступленно тыкал в него кистью, как в манекен, ставил на костюме какие-то точки и выписывал на картузе никакими биноклями не различимых птичек и свинок, несмотря на кроткие уговоры Михоэлса и повторные, тревожные звонки со сцены…»

Когда несколько лет назад я была у Марка Захаровича Шагала в Ницце, он рассказывал мне об этой их совместной работе. Во время одной из репетиций Шагал сам разрисовывал лицо Реб Алтера, долго что-то придумывал, а потом вдруг заявил: «Михоэлс, мне мешает ваш правый глаз!» Сначала, как ему показалось, папа растерялся, но прошло некоторое время и однажды, когда Михоэлс приехал навестить заболевшего Шагала в Малаховку под Москвой, он неожиданно, прямо с порога, воскликнул: «Понял!» — и глаз был уменьшен в соответствии с замыслом художника.

Уж не знаю, что имел в виду Шагал и что понял папа, теперь того не угадаешь, но между ними действительно сразу установилось какое-то буквально телепатическое взаимопонимание.

Так начиналось творческое содружество Шагала с Михоэлсом. Вместе с Шагалом в театре работали художники Натан Альтман, Роберт Фальк, Исаак Рабинович и, наконец, приглашенный Михоэлсом для оформления «Лира» и оставшийся при театре до конца его дней Александр Тышлер.

В двадцать первом году театр переехал на Малую Бронную, куда были перевезены все панно Шагала, и просуществовал там до конца, то есть до весны сорок девятого. Хотя актеры на несколько лет и застряли в общежитии на Станкевича. В первые годы театр жил словно бы «одной семьей», как писал Михоэлс. Актеры были молоды, семьями еще не обзавелись, и каждый занимал по одной комнате. Комнат этих в длинном коридоре было двенадцать. Коридор переходил в нескладную переднюю, ведущую в большую и грязную кухню. За кухней прятался маленький коридорчик, по одной стороне которого следовали три похожие на каюты, узкие комнатушки. Эта-то квартирка за кухней, предназначавшаяся, по всей вероятности, для прислуги бывшего владельца дома, и была отдана моим родителям.

На кухне, уставленной двенадцатью фанерными шкафчиками, каких теперь уже нигде не встретишь, с утра до глубокой ночи жужжали примусы, распространявшие острый, разъедающий глаза запах керосина. Из-за копоти и жира дневной свет едва проникал в два маленьких окошка, и почти круглые сутки высоко под потолком тускло мерцала электрическая лампочка. Дверь там почему-то отсутствовала, и кухонный чад и гул постоянно наполняли нашу квартиру. Мы прожили в ней до тридцать пятого года.

Коллектив, о котором позже писали как об одном из самых талантливых и ярких театральных коллективов Москвы, составили в своем большинстве люди, приехавшие из украинских и польских еврейских местечек. За небольшим исключением это были не очень образованные провинциальные люди, которых объединяла любовь к театру и преданность его руководителю А. Грановскому.

Зускин — партнер, друг, близнец

Самым одаренным и ярким в московской труппе, несомненно, был совсем еще молодой Вениамин Зускин, который попал в студию из Горного института. Всю свою театральную жизнь они прошли вместе с отцом, и наша домашняя жизнь тесно переплелась с жизнью Зускина и его семьи.

Зускин приехал в Москву с Урала, чтобы продолжить учебу в Горном институте, не понятно, правда, по какому недоразумению он еще на Урале поступил туда. Но, видимо, сам этот эпизод оставил неизгладимый след в его сознании, потому что я не помню случая, чтобы он упустил возможность поговорить об институте. Как бы часто мы ни проезжали по Большой Калужской, он прерывал любой разговор словами:

— Вот, Соломон Михайлович, в этом здании помещается Горный институт, где я начинал свое образование, помните, я вам рассказывал?

Папа, поддерживая игру, неизменно с большим интересом переспрашивал его, и только после традиционного диалога они возвращались к прерванному разговору. Игра повторялась неоднократно, никогда не надоедала, как, впрочем, и другие изобретательные и смешные игры, в которые они играли всю свою жизнь.