Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [5]

Отношение отца к языку было удивительным. Несмотря на то, что в жизни он отнюдь не отличался педантичностью, в языке он небрежности не терпел. «Язык — самое гордое творение человеческого духа. Язык — совершенная форма выражения мысли. Что такое родной язык? Мы впитываем его с молоком матери, он проходит через наше дыхание, наши легкие и горло… Надо очень бережно к нему относиться!» — говорил он в одном из своих выступлений.

И сам он действительно строго и бережно относился к слову. Будь то слово сценическое или произнесенное в жизни.

Леонид Леонов в статье «Мои встречи с Михоэлсом» писал: «Мне кажется, что выдержки из его суждений о слове, собранные… в отдельной статье могли бы сыграть очень полезную роль для тех современных драматургов, которые относятся к слову небрежно и у которых слово как нелюбимый — щербатый, заржавленный — инструмент в сумке нерадивого мастера».

Один из папиных друзей, Ю. Завадский, ученик Станиславского и Вахтангова, вспоминает: «…Как великолепно владел он русским языком! Если вас затруднял какой-либо речевой вопрос — ударение, корень, происхождение слова, его точный или многогранный смысл, — у Михоэлса вы получали ответ подробный, увлекательный. Михоэлс чувствовал, понимал, знал русский язык во всем его богатстве, силе, красоте».

Может быть, здесь очередной раз сказалась способность евреев не только во всех тонкостях усваивать чужой язык, но и через посредство языка впитать дух народа, его культуру, его суть.

Эта способность в данном случае позволила пятнадцатилетнему Шлемке Вовси заняться преподаванием изученного и полюбившегося ему русского языка.

Истоки

Рига девяностых годов прошлого века была одним из духовных центров русского еврейства. В доме моего деда со стороны матери, доктора философии Иегуды-Лейб Кантора, собиралась молодежь и устраивались литературные и музыкальные вечера.

В шестнадцать лет дед поступил в раввинское училище, открывшееся в Житомире при Николае Первом. По окончании курса он уехал в Германию учиться медицине и стал одним из любимых учеников знаменитого Гельмгольца. Дед обладал феноменальной памятью и признавался: «Все то, что я однажды прочел, я запоминал навсегда». Круг его интересов был исключительно широк, но больше всего другого его волновали проблемы русского еврейства. Гельмгольц нередко говорил ему: «Кантор, вы мне кажетесь чересчур универсальным».

Вернувшись в Россию, дед забросил медицину и стал редактором первого еврейского журнала на русском языке. В 1879 году, объединив вокруг себя журналистов, писавших на иврите — Д. Фришмана, доктора Кацнельсона (Буки-бен-Иогли), поэта Я. Фруга и других, — он начал выпускать в Петербурге первую на иврите ежедневную газета «Ха-йом» («Сегодня»).

Знаменитого поэта Фруга он специально вызвал из Херсона для работы в газете. Семья деда сыграла большую роль в жизни Фруга.

Однажды к моей бабушке явились две знакомые старушки монашки, чтобы посоветоваться насчет племянницы, молоденькой девушки-сиротки, которая не желает последовать примеру теток и пойти в монастырь, а на ее содержание у старушек нет средств.

Бабушка предложила взять ее к себе в дом и обучить мастерству белошвейки. Евдокия — так звали девушку — была необыкновенно хороша собой, настоящая русская красавица, с тяжелыми золотистыми косами. Именно в это время у деда поселился Фруг, который не имел разрешения жить в Петербурге, то есть вне черты оседлости. У деда же он фиктивно числился лакеем.

Фруг целыми днями сидел возле Евдокии и крутил ручку швейной машинки.

Властная, энергичная бабушка решительно воспротивилась этому «неподобающему роману»: еврейский поэт — да с православной, да еще в ее доме, к тому же на незаконном положении в Петербурге!

Евдокия покинула дом, но продолжала навещать бабушку. С Фругом же она осталась до конца своих дней, самоотверженно разделив с ним тяжести и невзгоды, которые выпадали на долю еврейского поэта в России.

Д. Фришман, сотрудничавший с дедом в «Ха-йом», приехал по его вызову из Варшавы.

Но активнее всего еврейская культурная жизнь протекала тогда в Польше.

И через некоторое время, когда известный журналист Наум Соколов задумал издавать в Варшаве другую ежедневную еврейскую газету, «Ха-йом» прекратила свое существование.

Дед с семьей переехали в Либаву, где ему предложили место казенного раввина. Там же, в Либаве, родились девочки-близнецы — моя мать Сарра и ее сестра Эльза, которую дома называли Элей. Когда девочки немного подросли, семья перебралась в Ригу. К тому времени бабушка уже умерла, и дети — брат и две крошки — остались на попечении старшей дочери деда, Маши.

В Риге, в доме Кантора, папа и познакомился с моей матерью. Я представляю себе, как его очаровала не-16

обыкновенная мамина красота и насколько привлекательным для него показался сам дом деда, где царила атмосфера свободы и глубокой духовности, которой ему недоставало в доме своих родителей.

Двери дома всегда были гостеприимно распахнуты, на столе шумел неизменный самовар, а вокруг стола располагалась молодежь, горячо обсуждавшая бурные события того времени: дело Дрейфуса или кишиневский погром, революцию пятого года или статьи Льва Толстого, выступления журналиста Жаботинского или сионистского лидера Герцля.