Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [3]

Говорилось в поэме о том, что, несмотря на беды, выпавшие на долю еврейского народа, в конце концов придет к нему спасение и будет праздник — «праздник Мессии» в святом городе Иерусалиме в некую мистически сумеречную пору. (Вот тогда-то, видимо, и были: «На берегу реки Двины веселье, радость и пение…») Правда, трудно понять, какое отношение имела река Двина к «святому городу Иерусалиму», но ведь это была поэма, а в поэме можно позволить себе вольность, тем более если авторам ее по двенадцать лет.

Мнения по поводу авторства поэмы тотчас разделились: одни полагали, что мистически-пессимистическая часть принадлежит Хаиму, а в жизнеутверждающих строках угадывается озорная Шлемкина фантазия. Другие же вообще склонялись к тому, что поэма целиком написана Шлемкой, пустившим в ход свое богатое воображение. Однако, чтобы не обидеть любимого брата, для пущей убедительности он не только подписи под этой поэмой поставил разные, разными оказались и стопки бумаг — у Шлемки длинные и узкие, а у Хаима короткие и широкие. (Как и сами они отличались: Хаимка — добродушный, пухленький, голубоглазый херувим, Шлемка — подвижный, вихрастый драчун с насмешливым взглядом.) И попробовал бы кто-нибудь в присутствии Шлемки усомниться в авторстве брата! Он весь напружинивался, готовый к немедленной атаке, причем средства нападения применялись разнообразные — и кулаки, и ядовитые насмешки, вынуждавшие врага в слезах покидать поле брани.

Понятно, что ничего не сохранилось от того времени! А как интересно мне было бы прочесть «Грехи молодости», сочиненные девятилетним Шлемой на идише, и пьесу «Хасмопеи», написанную братом Ареле Штейнберга на древнееврейском языке в традициях романтической школы… Пьесу эту ставили силами той же организации в том же девятьсот втором году. Творцам ее было двенадцать-тринадцать лет.

Режиссер спектакля Ареле Штейнберг поручил главную роль Иегуды Маккавея, конечно же, Шлемке. Но тот, по своему обыкновению, как пишет А. Штейнберг, хотел, чтобы ведущую роль исполнял Хаимка. Он изощрялся, придумывая всевозможные доводы в пользу брата. Главный козырь он приберег под конец: «Я же маленький, Хаимка выше меня!» Но и это не убедило труппу, которая решительно воспротивилась Шлемкиному самоотречению, пришлось ему уступить. Реквизит, естественно, тайком тащили из дома — кто подсвечник, кто отцовский сюртук, кто простыню для занавеса. Образ Маккавея, по идее автора, объединял в себе два начала: духовную силу и воинскую. От полной немощи и слабости герой поднимался до вершин героизма.

Двенадцатилетний Шлемка, раскрывая характер, ничего не упрощал, он старался передать, как в одном герое могут сочетаться противоречивые, даже взаимоисключающие начала. Он не только понял свою роль, но и сумел донести собственную трактовку до зрителя. Это в двенадцать-то лет! Заключительные слова Иегуды, обращенные к Богу: «…И передал сильных в слабые руки», он не произносил, а пропевал на мотив молитвы — кадиш. А. Штейнберг вспоминает, что впечатление от Шлемкиной игры было грандиозное. Зал сначала замер, потом грянуло неистовое «Браво!».

Так развлекались двенадцатилетние подростки в маленьком уютном Двинске.

Изрядные перемены в жизнь города вносило появление на дороге пестрых фургонов с кружевными занавесками — цирк. Едва на городской площади вырастал полотняный шатер, занятия в хедере отходили на второй план — центром внимания становился цирк с его чудесами. Ефейка вспоминал, каких трудов стоило братьям добиться разрешения родителей отпустить их туда. С их согласия они и в самом деле посетили цирк один раз, и то в сопровождении старшего брата Моисея.

Ефейка, дисциплинированный мальчик, больше туда не пошел, зато Шлемка не пропустил ни одного представления. Пробирался он обычно задолго до начала, «зайцем», вместе со своим приятелем, как и он, завороженным колдовством, происходящим на сцене.

В эти времена дни были насыщены до предела. После занятий в хедере друзья репетировали номера, которые видели накануне, вечером же опять спешили в цирк.

Спустя короткое время Шлемка довольно свободно танцевал на лопатах и с большим успехом исполнял диалог кошки с собакой.

В доме животных не водилось, ибо от них, как считали старшие, одна зараза. Временами, правда, забегала хромая дворняжка по имени Мирта, бывало даже, что ее находили спящей в Шлемкиной постели. Но происходило такое редко и всегда завершалось для Шлемки большими неприятностями. Иногда в послеобеденные часы, когда мать и тетушка мирно сидели в гостиной за книгой или вышиванием, а отец, по обыкновению, углублялся в изучение Талмуда в своем кабинете, за дверью раздавался странный звук, было похоже, что где-то рядом лакает молоко кошка. Мать в панике распахивала дверь и натыкалась на Шлемку — он проверял на родителях способность в звукоподражании. Отцу, правда, мальчик старался при этом на глаза не показываться.

Как-то после очередного отъезда цирка Шлемка затосковал. Однако не в его характере было подолгу предаваться унынию. И вот в память о цирке он решил сам поставить клоунаду. Вместе с приятелем Додкой Гинзбургом, будущим известным скульптором, они смастерили из пакли и разноцветной бумаги парики и костюмы, на щеки и на нос наклеили пестрые звездочки. По общему мнению, можно было начинать выступать. Но тут у Шлемки возникла новая фантазия: он объявил, что в настоящем цирке непременно должен быть номер с собачкой и потому он тотчас должен заняться дрессировкой Мирты, чтобы по-настоящему порадовать публику. Та, неизменно сопровождавшая Шлемку во всех шалостях, охотно включилась в работу. Он дрессировал ее с большим умением, и вскоре она весело исполняла сложные акробатические номера. Клоунада имела огромный успех — представление показывали во дворе, переполненном любителями цирка, домочадцами и просто любопытными, которые пришли поглядеть, на что способен изобретательный Шлемка.