Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели - [58]

Наконец добрались до места, которое носило громкое название — аэродром.

На самом деле это было огромное поле, поросшее цветами и травой, на нем стоял один-единственный самолет. По дороге от машины к полю мы месили ногами грязь (в это время года в Ташкенте много дождей), пока наконец не добрались до военно-десантного самолета, который за неимением пассажирского выслали за Михоэлсом. Все это — и поле, и аэродром, и самолет, и свинцовое тяжелое небо — выглядело каким-то неправдоподобным и бутафорским. Попытались пошутить на эту тему, чтобы облегчить расставание.

Тоже типичная черта нашей семьи — сколько бы раз в год мы ни расставались, нам казалось, что это навсегда, отчего и у нас, и у папы делалось тяжело на душе.

Возможно, тень этого будущего последнего, рокового расставания постоянно висела над нами? Кто это писал, что каждому большому событию предшествует его тень?

С отъездом отца пропало очарование ташкентской жизни. Началась полоса тревог и ожиданий, сопровождающих нас все дальнейшие годы.

Встретили мы папу уже в Москве.

Снова в Москве

Десятого декабря с самого утра у нас и у Аси трезвонил телефон. Звонили из Совинформбюро. Сведения поступали самые разные: «Самолет прилетел в десять утра, к часу будет дома», «Прилетает в двенадцать часов, будет дома к трем» и т. д. Ни время прилета, ни на какой аэродром, никто точно не знал.

Часов в шесть вечера, когда мы в тысячный раз ставили кофе и отвечали по телефону: «Нет, еще не приехал», — раздался стук во входную дверь, которого мы не расслышали. Отворили соседи, а мы, выскочив из Асиной комнаты, услышали папин голос: «Осторожно, мыши!» Он стоял посреди коридора с клеткой в руках. Мышей он привез, как оказалось, Асе для экспериментов в ее лаборатории и всю дорогу их кормил, не выпуская клетки из рук. Мы попытались было сохранить в тайне приезд отца хотя бы до завтра, но, разумеется, ничего из этого не вышло.

Через полчаса комната была битком набита. Все говорили одновременно, дым стоял коромыслом, и сильно пахло кофе. Папа, уставший и похудевший, не успевал отвечать на вопросы. Тогда, в самый разгар войны, своими глазами увидеть человека, только что приехавшего из мирной и заманчивой Америки, было для советского человека столь же невероятно, как повстречать пришельцев из других галактик.

Слово «заграница» всегда имело особую притягательную силу для советских, а в те годы съездить за границу удавалось лишь немногим счастливчикам, и за это приходилось впоследствии платить дорогую цену.

Несмотря на то, что комендантский час еще не был отменен и с наступлением темноты ходить по улицам без специальных пропусков строго воспрещалось, народ валил к нам всю ночь напролет. Каждую минуту трещал телефон, раздавался звонок в дверь, и гость, добравшись по затемненной Москве до нашего дома, уже сидел до самого утра.

С приездом отца снова воцарилась праздничная, суматошная атмосфера, такая привычная для нашего дома. Несмотря на голод, холод, усталость, что бы ни происходило, все окрашивалось особым, свойственным только ему настроением. Даже такая малоприятная вещь, как ремонт, превращалась вдруг в занимательное путешествие. Помню, незадолго до отъезда отца в Минск было решено отремонтировать нижнюю комнату, где располагалась большая часть нашей библиотеки. Снять книги с полок высотой в четыре метра было делом нелегким. Как-то, придя поздно домой, папа заявил: «Ребятки, сегодня будем работать всю ночь». Мы принялись за работу. Часа через два в комнате раздался пронзительный милицейский свисток, от неожиданности я уронила пачку книг — папа стоял посреди комнаты и смотрел на часы.

— Мы едем из Ленинграда в Москву, — пояснил он невозмутимо. — Сейчас остановка, бежим за кипятком, только быстро, поезд отходит через двадцать минут.

Помчались на кухню, вскипятили кофе, который отхлебывали по папиному предложению из железных кружек, «чтобы обжигаться, как в поезде». Затем — снова свисток, и мы, обгоняя друг друга, бросились в комнату, чтобы «не опоздать на поезд».

— Через три дня поедем обратно, — пообещал отец.

С «остановками» мы проработали всю ночь, разбирая

книги. Благо ремонтировали театральные рабочие, а то мы бы «вернулись» не раньше чем через три месяца. Так самые будничные дела превращались в забавные игры, которые мы с сестрой помним по сей день. Будней не было, но не было и праздников в это трудное во всех отношениях время. Праздником было папино возвращение из Америки.

Официально принято считать, что поездка Михоэлса и поэта Фефера состоялась по приглашению Альберта Эйнштейна — председателя Всемирного еврейского конгресса. На самом деле приглашение не имело бы никакого значения, если бы у Советского Союза не возникло необходимости в помощи мирового еврейства.

В один из первых дней пребывания в Америке папа и Фефер посетили великого физика. Эйнштейн с большим интересом слушал рассказы о жизни советских евреев и о героизме, проявленном ими на войне. Однако в какой-то момент он все-таки задал сакраментальный вопрос, которого отец все время ждал: «А скажите, господин Михоэлс, как у вас обстоит дело с антисемитизмом? Ведь антисемитизм — тень еврейства».