Мой одесский язык - [44]

Он мне ужасно нравился. Потому, когда вечные бабки на вечных скамейках говорили, что Паша красив, как ангел, – я страшно гордилась. Что правда, виденные мною на старых хрупких бабушкиных открытках ангелы были вовсе не так хороши, как Паша. Ангелы были блондины в папильоточных кудряшках, а Пашины волосы были «чёрными, как вороново крыло» (подслушано у бабок) и ещё «смоляными» (подслушано у них же), и не кудрявыми, а волнистыми. У ангелов с бабушкиных открыток были курносые носики, а Пашин нос был чуть с горбинкой, но вовсе не «жидовский румпель, как у его папаши» (простите, я слишком часто делала вид, что меня интересует копаться в пыли около скамеек с бабками). Ещё у Паши не было крыльев, и он был не пухлым пупсом в перетяжках, а вполне рослым, отлично сложенным юношей шестнадцати лет. И – да – он был красив, как ангел. Хотя в мои шесть я представляла себе ангелов не иначе как херувимчиками с бабушкиных хрупких открыток, но уже тогда чувствовала, что с настоящими ангелами всё не так просто.

Пашу вечные бабки с вечных скамеек называли ангелом за глаза, меня – ангелочком в глаза (я куда больше Паши походила на открыточный экземпляр, и даже белокурые кудряшки у меня имелись, хотя крыльев не было уже и тогда). Неудивительно, что, слушая и наблюдая всё это, я безответно втюрилась в Пашу. Ангел и ангелочек. Подобное притягивается подобным. Любовь предпочитает равных. Что может быть равнее сионского подростка и малолетней славянки? «Антисемит и сионистка». Как-то недавно я сдуру пообещала своему издателю как-нибудь написать такой роман. Надеюсь, он забыл, потому что такое может писать только еврей. Ему свои простят. Русскую же свои с удовольствием распнут. Так что роман откладывается, есть пока только шестилетняя блондинка и жгучий шестнадцатилетний брюнет. И брюнету всё равнее и равнее не только на шестилетнюю блондинку, и прежде им не отмечаемую в пространстве двора, но и на всё пространство гамузом, а также время, равно – и на своё место в оных.

Потому что Паша впервые в жизни взял да и смешал водку с портвейном.

Прекрасный еврейский мальчик-отличник. Спортсмен и будущий не то математик, не то судоводитель (как там дальше будет, лояльнее к пятой графе или как?) Сын странной мамы, с виду отличной от еврейских дам со двора по Воровского, и папы классического фасона, называемого вечными бабками не иначе как Армянский Жид (я думала, его так зовут, потому что если кого-то всё время называют одинаково, то начинаешь думать, что так и есть). Никогда не принимавший прежде спиртного Паша взял да и смешал. И теперь лежал, беззащитный, посреди протоптанной под каштанами тропинки. И никому до него не было дела, потому что вечные бабки с вечных скамеек поползли в подъезды кормить своих вечных внуков, взрослые ещё не вернулись с работы, и значит, любой посторонний мог наступить на Пашину голубую школьную рубашку, так подходившую к его густой тёмной шевелюре, больше похожей на индейскую, чем на еврейскую. А посторонних может быть сколько угодно, ведь нашим тройным проходным двором пользуются и пользуются, не говоря уже о том, что во двор по Чкалова выходят служебные двери кулинарии, и кто через них только не шляется (по наблюдениям бдительных вечных бабок).

Сперва я, конечно, не знала, что это с Пашей. Для начала я подумала, что он умер. Но «умер» означало, что человека красиво одевают, кладут в гроб, обкладывают цветами, уносят со двора и больше его никто никогда не видит. Такой вариант меня не устраивал. Я хотела видеть Пашу ещё и ещё. Не видеть Пашу никогда не входило в мои шестилетние планы, и эту версию я решительно отмела. И решила, что Паша спит. Он устал и немного не дошёл до своей пристройки. Его семья жила в «пристройке». За эту пристройку всё время кто-то с кем-то судился, включая Пашиных родителей, но особо я не вникала. Я знала, что пристройка в глубине двора-аппендикса, того, что с Чкалова, и даже я не всегда туда дохожу, а остальным и вовсе не надо. А Паша так устал, что не дошёл. Конечно, таскать такие чемоданы. То есть – портфели. Точнее – «дипломаты». Да. Так назывался этот чёрный сундук с металлическими полосками, валявшийся невдалеке от Паши. Я даже поднять его не смогла. Не Пашу, разумеется, а сундук. Пашу я боялась трогать, потому что я могла его разбудить. А он – устал и спит. Когда спала мама после работы, её тоже нельзя было трогать, вот и Пашу я трогать не стала. Я подтащила к нему его «дипломат». Что там они носят, эти школьники или, как их ещё называют, «старшеклассники»? Кирпичи, что ли?.. «Эврика!» – прокричала я про себя. Да, я уже умела кричать про себя, разговаривать про себя, и вообще, если бы окружающие догадывались, какие страсти кипят в моей душе и ментальном теле… Хорошо, что мы мало знаем о своих детях и не даём себе труда особо об этом задумываться. А про себя, как правило, мало что помним. Не то вообще бы тронулись. К тому же мой папа частенько употреблял слово «Эврика!» – у него было пятнадцать патентов на никому не нужные изобретения и без счёта – рационализаторских предложений на не слишком актуальные темы. Дети, как известно, должны превосходить своих родителей, и потому моя «Эврика!» имела абсолютно прикладной смысл и не была никчёмным умозаключением обобщённых результатов беспредметного созерцания.