Мой неизвестный Чапаев - [116]

Перед восходом солнца начались первые стычки. Чем выше поднималось солнце, тем крупнее и крепче становились части, встречавшие нас.

Заработали тяжелые орудия противника. В дыму, песке, летящем от разрывов, стало труднее определять, сколько бойцов упало. Земля заколебалась под ногами.

К полудню на нас навалились основные силы колчаковских армий. Когда мы увидели офицерские «батальоны смерти», патронов у нас оставалось совсем мало.

Ночью за каждой ротой следовала двуколка с запасом патронов. К полудню от этих запасов не осталось ничего. Все, что изредка подвозили на фургонах со стороны переправы, расхватывалось в одну минуту.

В кинофильме «Чапаев» ярко продемонстрировано, что такое «психическая атака». Наша тактика — отражать эти атаки, очень близко подпуская противника, тактика «встречи в тишине» сложилась сама собой, из-за недостатка боевых припасов. Нужно было беречь каждый заряд и стрелять наверняка, а ведь очень немногие стреляли тогда настолько хорошо, чтобы попасть в далекую движущуюся мишень.

Увидев офицерские части, мы окопались как успели и смогли. Командиры смотрели в бинокли и считали появлявшиеся на горизонте цепи:

— Семнадцатая, восемнадцатая, девятнадцатая...

Мой бинокль был слабей. Но я видел, как цепи колчаковских «батальонов смерти» спускались с холма.

Ошалевшие от гула орудийной стрельбы жаворонки, попадая в поле зрения бинокля, пока что казались крупнее наступавших. Я спросил командира батареи:

— Почему вы не стреляете?

Он выругался, слез с пенька и сказал:

— У меня два снаряда!

Вот колчаковские цепи на расстоянии семисот, восьмисот шагов.

Это большое напряжение, нужна выдержка — цепь идет прямо на тебя, а ты лежишь, видишь ее снизу вверх и ничего не делаешь. Иной боец от ожидания подскакивает всем телом на месте. Наступающие цепи все ближе, уже различаешь во всех подробностях отдельные лица — и лежишь, молчишь!

Сигнал!.. И тут же все, что есть у нас, обрушивается на врага: и пулеметный, и ружейный огонь, и последние два снаряда. Стреляя, люди кричат, ругаются от долго сдерживаемой злости.

После колчаковской контратаки командир полка вывел передовой батальон в резерв. Подсчитали бойцов: осталось около двух рот из трех. Но не сохранилось ни одного ротного командира. Командир полка назначил двух новых ротных.

Мы сидели на опушке, за большими деревьями. Санитары перевязывали легкораненых. Усталые, запыленные люди переобувались. К нам подходили бойцы из других полков и спрашивали:

— Нет ли у вас патронов?

Им с раздражением отвечали:

— Не высовывайтесь! Не шляйтесь!.. — чтобы наблюдательные пункты колчаковской артиллерии не заметили нас и не начали пристрелку.

Ничего не надо было объяснять нашим текстильщикам, так как они уже накопили некий боевой опыт. Одни были еще в домашних, ситцевых, косоворотках, другие в трофейных офицерских галифе с красными лампасами. Потные лица, расстегнутые вороты, тяжелое дыхание. У некоторых все еще дрожали руки после напряжения атаки. Нюра Скосырева, ткачиха с большой Ивановской мануфактуры, смотрясь в крохотное зеркальце, вытерла грязь с лица, выругалась сквозь зубы и виновато улыбнулась, заметив меня неподалеку.

Колчаковские самолеты летели к реке. Бойцы, смотрели на них, задрав головы. Отстреливаться было нечем.

Ржаное поле перед нами было изрыто и перековеркано, словно на нем дрались несколько дней. Иногда притоптанные стебли ржи начинали сами шевелиться, подниматься, словно вздыхая в последний раз.

Ползком и короткими перебежками подходили со стороны реки наши подкрепления. Патронов не подвозили. Кругом слышались разговоры:

— Я пустой. А ты пустой? Дай обойму взаймы...

Командир, только что с реки, рассказал мне, как неудачно

переправились наши бронированные автомобили. Один засел в тине, другой перевернулся, третий не мог взять подъема и заглох. Я спросил:

— Везут патроны?

Командир ответил:

— Не знаю.

Вестовой, на загнанной лошади, привез батальонному приказ от командира полкам быть наготове. Я спросил вестового:

— Что там?

Он ответил, махнув рукой:

— Отходим!

Прошло минут десять. Я заметил на опушке соседнего леса группу всадников в кожаных куртках. И наблюдатели колчаковской артиллерии заметили эту группу.

Снаряд упал около леса. Прошло минут пятнадцать, и вот вижу: все ближе и ближе ко мне шевелится рожь, откладывается по обе стороны. Ползет человек. Вот и сам пластун. Фрунзе!

Он был в пыли, пот лил с него в несколько ручьев.

— Здравствуйте, товарищи! Дайте напиться, — сказал он.

Ему протянули несколько фляжек.

— Сейчас будут патроны, снаряды, несколько орудий, — сказал Фрунзе. — Я сопровождал их до конца леса, потом отправил кружным путем, увидев, что тут стреляют.

Лицо Михаила Васильевича было покрыто потом и пылью. Он сел на траву, вынул носовой платок; увидев, какой он грязный, сунул его обратно в карман и вытерся краем гимнастерки.

— Что там? — спросил он меня вполголоса.

Вполголоса я ответил:

— Кажется, начинаем отходить.

Я ждал: он покачает головой, скажет «плохо», рассердится, что нас держат в резерве, когда на передовой линии отступление.

Но он ничем не выразил своего отношения к этому, достал блокнот, вырвал листочек и написал записку командиру полка. Бойцы наперебой брались ее доставить. Он послал с запиской троих.