Мой неизвестный Чапаев - [114]

— Что же тянет бойца к Чапаеву? — спрашивал Фрунзе. — В чем его сила? — И отвечал: — Мне кажется, в первую очередь в том, что и самого Чапаева тянет к бойцам. Любит он их. Впрочем, скоро понаблюдаем.

Остановились в штабе (деревне Авдон). Он помещался в школе; занятий не было, ребята гуляли на каникулах. Парты были снесены во двор, под навес. Но на стенах остались немудреные школьные пособия: географические карты, таблицы. Несколько ящиков — полевые телефоны.

В ожидании Чапаева Фрунзе знакомится с боевыми сводками. Часть, которую мы обогнали, действительно прибудет к месту назначения досрочно.

Василий Иванович не заставляет себя долго ждать. Распахивается дверь. В комнату входит, нет, не входит — влетает Чапаев. Он не скрывает радости при виде Фрунзе. Это, кажется, единственный человек — из начальства, которое Чапаев обобщает словом «штабные», к которому он относится по- иному. Фрунзе пользуется безоговорочным доверием Чапаева. Больше того. Чапаев любит Фрунзе со всей искренностью своего бесхитростного сердца. Любит потому, что уважает.

Но привычка заправского фронтовика заставляет Чапаева стать на вытяжку, во фронт, и отрапортовать:

— Товарищ командующий! Приказ о подготовке к боевым операциям по занятию Уфы выполнен...

Вытянулся, как бы замер, и Фрунзе, принимая рапорт:

— Очень хорошо, Василий Иванович! Мы по дороге кой-что уже видели... Уверен, что настроение частей боевое...

Обращение по имени-отчеству — переход к неслужебным отношениям.

Обмениваемся рукопожатиями и садимся. Но Чапаеву не сидится. Он вскакивает и, волнуясь, обращается к своему спутнику. Это Дмитрий Фурманов — военком 25-й дивизии.

— Фурманов, да понимаешь ли: Фрунзе приехал. Пусть посмотрит нас в бою... А то заладили: «Чапаев — партизан! Чапаев никого не признает!» Просто тошнит... «Чапаев все по- своему, ни с кем не считается!» Да что я, о двух головах, что ли? Не понимаю военной дисциплины?.. Да спросите у Фурманова, Михаил Васильевич, какова дисциплина в двадцать пятой.

Между Фрунзе и Фурмановым промелькнула едва уловимая улыбка. Они знают друг друга. Их также радует встреча, но НУЖНО быть осторожным. Чего доброго, мнительный Василий Иванович отнесет эту улыбку за счет своей восторженности.

— А я все-таки колебался, стоит ли приезжать, — заметил Фрунзе. — Может быть, присутствие начальства вас свяжет...

— Да что вы, Михаил Васильевич!.. — протестует Чапаев. — Не такой вы человек...

Одной из причин, заставивших и Фрунзе, и меня как начальника политотдела Туркестанской армии направиться в 25-й дивизию, были письма о неладах, которые будто бы существуют между военкомом и командиром дивизии. В письмах довольно красноречиво выставлялись особенности дивизии и ее командира в отношении к партийцам; военкома же обвиняли в том, что он «пляшет под дудку фельдфебеля царской армии». Не без ехидства сообщалось, что во время какого-то боя Фурманов пригнулся к лошади при артиллерийском обстреле, и добавлялось: сразу-де видно штатского человека — студента, снарядам кланяется, разве такой будет иметь авторитет? Можно было оставить без внимания «обвинения», но, безусловно, налицо было стремление со стороны враждебных сил вбить клин во взаимоотношения между командиром и комиссаром.

— Ну, Василий Иванович, доволен своим военкомом? — в упор, без всякой дипломатической подготовки спрашивает Фрунзе. — Дали тебе из наших, из ивановцев. Но... городской, студент.

Чапаев с лукавой усмешкой смотрит на Фурманова: «Чувствуй, мол, кто спрашивает. Скажу, что недоволен, и Фрунзе посчитается с Чапаевым». Улыбается и Фурманов. Но улыбка спокойная, ясная. В ней: «Не соврешь, Василий Иванович, я тебя знаю».

Чапаев затягивает с ответом.

— Сказать по совести, Михаил Васильевич?

Пауза и та же хитроватая усмешка, потом обрывисто:

— Доволен. Главное, избавил меня от разных соглядатаев. А то, бывало, придут, вынюхивают, высматривают: «Это что? Да почему? Почему у вас того нет? Да отчего почему не ведется?» И все больше по части политики. Пришлют мне людей, а над ними бойцы смеются. Нашего положения не понимают, а вмешиваются. А насчет боев — ну совсем жидкий народ: чуть пошагал — мозоль у него, подводу ему подавай... Да еще писать начнет о настроениях разных, а к тебе: «Давай объяснения». Вконец извели...

— Так ведь не писал же, — возражает Фурманов.

— Ну и не писал, — смеется Чапаев. — Что бумагу переводить!.. А сейчас чуть что: «Пожалуйте к военкому», и вся недолга... Ребята с ним приехали тоже хорошие. Что еще сказать? Нашим делом военком интересуется, хотя иной раз и чересчур: не спец же он. Опять и посоветоваться можно...

— А в боях какой?

На Чапаева этот простой, казалось бы, вопрос подействовал как звук пролетевшей пули. Он на секунду остановился и пристально взглянул на Фрунзе.

— А почему вы спрашиваете, Михаил Васильевич? Значит, и вам подметные письма были? Дошло-таки. Поссорить нас хотят. Про меня одно пишут, про военкома другое. Меня насчет коммунистов обвиняют, а военкома, что, мол, не боевой. Так, глупости все. Разговора не стоит.

— Говори прямо, Василий Иванович, сработались?

— Как вам сказать? — задумался уже всерьез Чапаев, словно мысленно пробегая свои взаимоотношения с Фурмановым. — Спорим. И часто спорим. И поругались бы, если бы у него характер был, как у меня. А так до ругани не доходит. Договариваемся. Он ведь какую политику взял: вот поспорим, раскипячусь я, уйду. Он сам об этом, из-за чего спор был, потом ни за что не начнет. Ждет. Потом опять говорим обо всем. А о том, на чем не сошлись, молчит. Я не выдержу, начну, он ко мне: «Ежели сам начал, так не горячись, а выслушай». Что ты с ним будешь делать! Слушаешь... Чем еще интересуетесь? Бойцы его признали. Вот, к примеру, сейчас все под Уфой возится. Я, пожалуй, его бы там и начальником боевого участка назначил, да не подчинен он мне...