Мой настоящий отец - [48]

— Нет-нет, все в порядке, — отвечаешь ты неуверенно. — Я искал в траве ключи от машины, услышал какой-то шум и… Вот черт. Только не спускайтесь.

Она надевает майку, я — трусы, мы застываем в ожидании на разных концах кровати, опять раздается знакомый скрежет.

— Бедняжка, — вздыхаешь ты.

— В чем все-таки дело?

— Какой же я идиот, забыл про ведерко со льдом! Она упала туда и утонула.

— Кто — она? — кричит Сильви.

— Мышка.

Стоит гробовая тишина, слышны только странные хрипы.

— Папа.

— Что?

— Только не говори, что делаешь ей искусственное дыхание «рот в рот».

Мой голос дрожит от досады. Откашлявшись, ты объявляешь, что идешь ее хоронить, и в третий раз желаешь нам спокойной ночи.

Через минуту после того, как хлопнула дверь, я спрашиваю как ни в чем не бывало:

— Так на чем мы остановились?

В ответ — странный писк. Уткнувшись носом в подушку, Сильви помирает со смеху, говорит, что в таком состоянии лучше не продолжать, а то как бы она мне чего не повредила.

Мы засыпаем под топот сонь, спина к спине, обнимая каждый свою подушку. В семь утра ты устраиваешь нам подъем, как в армии.

— Тата-рата, тара-та, тара-та! — трубишь ты под нашим окном, сложив ладони рупором. — По-одъ-ем, круассаны прибыли!

Мы одеваемся, выходим, шатаясь, как зомби. А у тебя энергия бьет ключом, встал в пять утра, вырядился в старый ярко-зеленый спортивный костюм и уже успел сделать перегородку в подвале.

— Они еще горячие, скажите спасибо Хассейну.

Великий визирь дома престарелых, сочувственно улыбаясь, машет нам рукой. Мы его благодарим. Круассаны с виду напоминают старые мочалки.

— Я их немного штукатуркой измазал, но потом сполоснул, — объясняешь ты нам. — Давайте скорей, нужно показать Сильви Канжуэр.

Я, в отличие от тебя, никакой срочности в этом не видел. Как только Сильви отправилась в единственную на ферме ванную, ты подмигиваешь и вопросительно смотришь на меня — тебя интересуют мои ночные подвиги. Я в ответ лишь недовольно морщусь. Ты радостно набрасываешься на круассан.

День, как ты и задумал, начинается романтично — нашим вторжением в военный лагерь Канжуэр, где по пустынной площадке ездят танки и в сторону моря стреляет пушка. Мы устроили пикник в руинах деревеньки, отведенной для учений, среди стреляных гильз и осколков гранат. Ты гладил ужа и рассказывал нам, как приручил вот такого же, когда строил блокпост в Альпах. Завороженная твоим военным прошлым Сильви внимала тебе, как богу, а когда я попытался закруглить разговор, послала меня собирать ежевику. После обеда мы работали в подвале, а потом ты по совету Хассейна повел нас купаться на речку. Вода была мало того что ледяная, но еще и красно-лиловая — выше по течению завод по производству консервированных фруктов сбрасывал в реку отходы.

Вечером мы высадили Сильви у общежития, и я повернулся к тебе, не скрывая клокотавшей во мне ярости. Ты в двух словах объяснил, зачем устроил весь этот цирк.

— По-любому, она — девушка с юмором. Из-за нее тебе страдать не придется. Я ее хорошенько проверил, без дураков.

Я ничего не ответил. О моих любовных страданиях ты знал не понаслышке. В двенадцать лет я влюбился в стюардессу Шейенн и так ревновал, что долго был просто не в себе. Молчал, притворялся, что все в порядке, но ты, наверное, заглянул в дорожную сумку «Эр Франс», где я, как святыню, хранил духи и фотографию, которые у нее украл. Или того хуже, ты наткнулся на депрессивный роман, написанный под впечатлением моего бегства в Париж. Пройдет двадцать лет, я перепишу его и опубликую.

Как бы там ни было, с тех пор ты боялся, что я такой же ранимый, как и ты. И представлял себе, что я вдруг вздумаю покончить с собой, потеряю сон и буду травить себя сигаретами «Лаки Страйк». Ты не хотел, чтобы женщины представляли для меня опасность, и чем они красивее — тем опасность больше.

Впрочем, Сильви мне ничего плохого не сделала. Уцелев после оштукатуренных круассанов и купания в маринаде, она рассказала всему общежитию про «Ночь с сонями», а мне подарила самое легкое и приятное из любовных разочарований.

Год спустя мое сердце разбила совсем другая девушка. Беатрис. Ты видел ее лишь однажды — в день, когда ты купил мне мопед в магазине ее брата. Мы вместе готовились к экзаменам на степень бакалавра, Беатрис забеременела. Она хотела оставить ребенка, я — нет, ну, не знаю, нужно же сначала рассказать родителям, найти нужные слова, выбрать удачный момент. Я воображал твою реакцию, представлял, как ты чешешь в затылке и бормочешь: «Ну, а что скажем маме?»

Говорить ничего не пришлось. На третьем месяце беременности Беатрис разбилась на мотоцикле. Я как раз сформулировал признание и проверил его в церкви на другом конце города, покаявшись незнакомому священнику. Отрепетировал, так сказать.

— Будем молиться, сын мой, Господь поможет, — вздохнул кюре.

Но я молил не об этом и не такой помощи ждал. В пятницу я подъехал к воротам кладбища на мопеде. Никто не знал, что я хороню и моего неродившегося ребенка.

Людей у могилы было немного — близкая родня и какие-то старики. Когда умираешь в восемнадцать лет, школа, одноклассники, учителя уже в прошлом, и молодых у гроба мало. Похоже, нас — лицеистов, решивших прогулять уроки — было всего двое. Мы встали рядом.