Я в недоумении посмотрел на него и не знал, что ответить: хорошее или дурное это было дело со стороны отца. Как вдруг ко мне подошел дедушка и шепотом спросил:
– У вас бывал, слышь, в городе этот барин?
– Бывал, дедушка! – обрадовался я случаю успокоить дедушку и поспешил сказать: – Он добрый!..
– Добрый, говоришь?
– Совсем добрый…
И дедушка перекрестился, но, кажется, мало успокоился.
Прежнее общее напряженное состояние продолжалось. Матушка укладывалась; отец перебирал какие-то бумаги; бабушка особенно усиленно хлопотала, собирая обед на дорогу. И она как-то совсем затихла. Я вышел к воротам, и там мне показалось как-то сумрачно, скучно. Никто ко мне не подходил из товарищей: всех, очевидно, напугал приезд «барина», и они с любопытством смотрели на меня издали… Мне отчего-то стало грустно, хотелось плакать и так захотелось почему-то увидать еще раз пред отъездом Фимушку. И вдруг я заметил, что Фимушка бежит прямо на меня, торопится, помахивая подогом.
– Где дьякон-то? Где он? Где? – быстро спрашивает она кого-то и, ощупывая подогом дверь нашего крыльца, идет в кухню. Я за нею.
– Здесь ли ты, дьякон? – спрашивает она в кухне, взволнованная, дрожащая.
– Здесь, Фимушка, здесь, – говорит дедушка.
И вдруг Фимушка стала молиться и повалилась пред ним в ноги.
– Прощай, дьякон, помолись за меня, бедную… Благослови меня, дьякон, – заговорила она.
– Что с тобой, Фимушка?
– Молиться надо идти!.. к угодникам!.. Всем надо молиться!.. И ты, дьякон, молись!.. Молись, дьякон, паче всего. Дай я тебя благословлю…
И Фимушка стала крестить его сухою, маленькою, коричневою рукой.
Я смотрел и дрожал: меня охватывал безотчетный страх; почему-то мне показалось, что мы в чем-то вдруг стали все виноваты.
– Молись, дьякон! – говорила все Фимушка и стала гладить его по голове. – И Лександре (моему отцу) скажи, чтоб молился. Пропадет без молитвы… Так и скажи: «Пропадешь без молитвы». Молиться надо!.. Всем надо молиться!.. Прощай, побегу… Богомолки ждут!..
И Фимушка быстро, как мотылек, такая же легкая и словно вся прозрачная, вылетела из избы и исчезла.
Я еще не опомнился, как послышался голос отца:
– Тятенька, где вы?
– Я здесь, здесь… Закусили ли? – спросил растерянно дедушка, по-видимому не зная, что сказать, и заторопился навстречу отцу.
– Пора, тятенька, ехать, – говорил отец уже в горнице. – Что ж это вы нынче… хоть бы бражки на прощанье?.. У меня такой нынче день… Хоть бы поздравили меня…
Я видел, что отец был очень весел, и это меня несколько успокоило, и мне хотелось, чтоб и дедушка был весел по-прежнему. Но дедушка сделался еще серьезнее. Вдруг он как-то весь выпрямился и голосом, каким он обыкновенно говорил только в церкви, и то во время особенно торжественной службы, сказал строго бабушке:
– Анна, подай-ка мне образ!.. Ну, присядемте все, как по порядку, – прибавил он, когда бабушка подала ему образ.
Бабушка теперь совсем изменилась и стала такая смирная, послушная деду.
Мы все сели. Посидев несколько минут молча, все поднялись. Дедушка стал молиться, потом благословил образом батюшку и матушку, потом меня с сестрой.
Потом дедушка совсем заволновался: руки у него дрожали; обыкновенно влажные и мягкие, глазки его теперь смотрели строго, почти сурово.
– Саша, – заговорил он батюшке, – дай я тебя перекрещу… Смотри… будь тверд… духом… Время идет большое… Помни Иуду… сребреники… али мздоимство… али искательство… У нас в роду… этого не было… Бедные мы… простые… Долго ли до греха! Ну, прощайте… Господь благословит вас!..
Никогда, никогда еще деревня и дедушка не провожали нас так. Я смутно чувствовал, что в жизни моей, и моих кровных, и в жизни всех этих близких мне простых людей, которые окружали меня в деревне, готово совершиться что-то важное и чрезвычайное…
Когда мы выехали из села, мне самому почему-то хотелось плакать и молиться.
