Мой мальчик, это я… - [36]

В славный день поздней осени ездили из Комарова на озеро Красавицу, на реку Сестру. Лес был тот самый, пережитый, описанный мной... Написал слово описанный и тотчас уловил в нем второй смысл, стал искать другое слово... Но ладно, пусть будет так: и в одном и в другом смысле верно. В машине со мною были Виктор Конецкий, Борис Сергуненков — друзья младых лет; войдя в года, мы вдрызг перессорились. Теперь как будто все наши ссоры миновали, ссориться вроде не о чем: каждый сам по себе, в достаточной мере обособился от «братства», самоутвердился. Наш мир был худой, но все же лучше доброй ссоры. Сергуненков по обыкновению важно заявил: «Я ушел в себя». Я не удержался, возразил: «Тебе так кажется. Тебя обуяла гордыня...» Можно было поссориться, но как-то нам не хотелось, в нас еще не свечерел пережитый красивый день.

Наша перманентная ссора с Витей Конецким произошла из нашей несовместимости «по психическому складу». Но в этот вечер примирение состоялось как единственная данность, без выбора. Витю ударила почечная (или печеночная) колика, поздно вечером он пришел ко мне в номер (комаровский) за помощью. Я пошел вызывать «неотложку». По телефону разговаривала ученая еврейская старуха, разговор не обещал скорого окончания. Я ей сказал, что человеку плохо, что, если можно, пусть она даст мне вызвать «скорую помощь». Старуха поглядела на меня с омерзением, как на змею, перешла на французский.

Я все же вызвал помощь; Виктор Викторович, корчась от боли, рассказывал докторше и фельдшеру предшествовавшие заболеванию обстоятельства своей жизни:

— Я летал в Сухуми.

— Зачем?

— К любимой женщине.

— Сколько вы выпили сегодня?

— Бутылку сухого вина и бутылку пива. (Как — помните? — капитан Лебедев). Боль у меня новая. Такой не было прежде. Я очень много плавал старпомом и мне приходилось брать на себя обязанности врача. Вы сделайте мне понтопон.

Когда мы вышли от Конецкого, фельдшер спросил меня:

— А он что, колется? Эти, которые колются, вот так же корчатся, пока не уколются, а потом затихают.

В общем, я помирился со всеми, даже с собой.

Едем с Виктором Конецким по мокрой серой дороге. Печеночная колика у него прошла. Вчера у него в гостях был адмирал, пока еще не полный, но почти полный. С адмиралом выпивали по-адмиральски; утром Витя опохмелился; сидя рядом со мной, разговаривал как бы сам с собой:

— А вдруг победа? А вдруг я выиграю?! Или мордой об стол... Там у меня два брата-близнеца, один родился через тридцать пять минут после другого. И ведь все, все украл. Но последняя сцена — слепая женщина умирает — это должно убить наповал. В середине провалы, провалы... И все украл. Наводнение у Пушкина, братьев у Достоевского. И ведь не гений. Просто середняк. И вдруг мордой об стол. Столько раз уже побеждал, выигрывал. Должно же когда-нибудь по мозгам. Или будет победа. Будет победа. Там у меня командир атомной лодки, засекреченный весь вдребезги... Он смотрит на сосны и думает, что они засекречены. И все такое... И главная героиня — американка. Да, да, ее зовут Мэри. По-нашему Машка. Вонючая Машка. И капитан атомной лодки влюбляется в нее. В мгновение они полюбили друг друга, тут, конечно, ремарковщина. И он думает, что он волевой, железный, а он такой слезливый, как я. (Виктор Викторович плачет). Она ему говорит, тоже так, по-ремарковски: «Ты приезжай ко мне в Америку, там у меня есть, ну такая яхта. Прокатимся по морю». А он ничего не может, он засекреченный. Ему за то, что он с ней повидался, бог знает что врежут. И он по-ремарковски ей говорит: «Мне надо только, чтобы ты была». И все такое. Она смеется, а сама-то знает, знает... «Я приеду к тебе в эту, как ее, вшивую советскую Россию...» За ним уже катер пришел, прямо к набережной. Он весь засекреченный, а она ему говорит: «Я к тебе приеду. Мне надо только, чтобы ты был цел». И это правда, все правда, и я знаю, что эта штука нужна всем людям, стране. И вот в этом доме ее ждут. Я знаю, жду-ут, будь спок, как ждут. И там у меня есть один режиссерский приемчик, не писательский. Появляется поясной портрет о-очень красивой женщины, которая — б... Она родила этих двух близнецов. И она говорит на сцене. В темноте сидят семнадцать человек и ее слушают. А один из них, из братцев, — они люто ненавидят друг друга — занимается исследованием Венеры, это должно быть тебе близко. И девочка двенадцати лет. Она не знает, что он только что вышел из вытрезвителя и через пять минут умрет. А ему ничего не надо, только опохмелиться. Стакан вина — и откинуть копыта. Она ему говорит: «Дядя Фадей, я тебе цифру сотру со спины». А у него на его пиджаке цифра 13. Он говорит: «Ты поплюй на ладонь, мел плохо стирается»... И всего сорок семь страниц. И танки наши быстры...

Конецкий соображал:

— Может быть, потрясти бумажником, и в мороженом дадут?

Я еду по скользкой дороге, по снежной дороге, однажды снег крупными хлопьями летел мне прямо в морду, даже хотелось отвернуться от него.

Я ехал по желтой дороге, по серой дороге, по сизой дороге, по нижней, по верхней дороге. Как-то поздно вечером поехал в ресторан «Олень» купить водки. Пить не хотелось, но надо, по закону дружества, тоже мнимого. Я поднялся в ресторан, и женщина, метрдотель, которую я знал молодой, которая состарилась и обозлилась, в чем-то обманутая жизнью, орала на меня: