Мой мальчик, это я… - [25]

13 мая 1979 года умерла моя мама. Моя мама. У меня теперь нет мамы. Что значат эти слова? Я еще не знаю. Когда она умирала, я дремал у костра в лесу, на еловой подстилке. Ночью я видел во сне мою собственную смерть: упал с высоты в воду, вода быстро несла меня. Хотелось достичь дна, но дна не было. Мама умерла, зовя меня. Я находился в пятистах километрах от нее, в лесу, в мужской компании. Ночью в лесу пели соловьи.

В утро похорон, возле морга на Карповке, то есть за Карповкой, в Ботаническом саду, пел соловей. Он пел точно так же, как во времена молодости моей мамы, вот тут на Карповке; в анатомичке — в морге — студенткой-медичкой, моя мама слышала соловья.

Я начал письмо о моей маме. Начал... Но я не знаю, можно ли кончить и чем... Повесил на стену портрет моей мамы. Его вышил гладью на лоскуте холста Виктор Прохорович Прохоров. Мама закончила в Питере пединститут (потом закончила медицинский), учительствовала у себя на родине, в Новгородской губернии. В соседней деревне учительствовал Виктор Прохорович. Может быть, он полюбил мою маму. У него оказалась ее студенческая фотография: красивая, серьезная, гладко причесанная девушка в строгой белой блузе. Когда Виктора Прохоровича арестовали, он взял мамину карточку с собой в лагеря, вышил с карточки мамин портрет. Когда его выпустили — в 58-м году, — он приехал к маме, подарил ей портрет, вышитый гладью на холсте, заключенный в рамку. Я помню, Виктор Прохорович ночевал у моих папы с мамой, ему постелили на полу. В квартире крепко пахло дегтем — от сапог Виктора Прохоровича. Последние годы он жил в Устюжне, выпустил одну книжку стихов. Портрет его работы висел над изголовьем маминой постели. Теперь он висит у меня на стене, мама глядит на меня, выражение ее глаз меняется, но всегда остается серьезным.

Я бы не мог прожить мою жизнь без мамы. Бывало, я умирал, но мама спасала меня. Господи, почему Ты не сподобил меня вдохнуть последнее тепло моей мамы? Или Ты не слышишь меня за мое безбожие? Приму Твою волю и кару, но яви милость, не отведи от меня материнского благословения.

Ездил в Старую Руссу, ночевал в доме-музее Достоевского, на берегу реки Перерытицы. Директор музея Георгий Иванович Смирнов привел меня в кабинет Федора Михайловича, там я и спал на диване. На сон грядущий Георгий Иванович дал мне прочесть «Сон смешного человека». Человеку приснилось, что он отправился в космос, очутился на некой планете, где жителям были неведомы наши земные грехи. Обитатели этой планеты были безгрешны. Смешной человек оказался совершенно неготовым к инопланетной безгрешной жизни, не нашел в себе святости войти в этот мир и не осквернить его собственной скверной. И он этот мир развратил, ибо семя разврата легче находит почву для всходов, нежели зерна добродетели.

Директор дома-музея Достоевского в Старой Руссе Георгий Иванович Смирнов, в черном костюме, в белой сорочке, с темным галстуком, был настолько бесплотен, что грехам, ежели бы они вдруг обуяли его, решительно не в чем было бы угнездиться. Он говорил: «Я перенес тяжеленный инсульт, прободную язву. Но я себя прекрасно чувствую. Плоть преходяща, а дух бессмертен. Мы с вами сидим в доме Федора Михайловича, хозяин слушает нас. Я думаю, он не обидится на нас за это вторжение. Сюда приходят только хорошие люди, с чистой душой. А если приходят гадкие люди, я их гоню. У меня повышенная чувствительность на эти вещи. Гипертрофированная гадливость. Хотя вообще-то я добрый, верю, что дух Достоевского имеет всеобщее воздействие, на всех проливает свет. И вошедший в его дом выйдет просветленным».

В войну Георгий Иванович командовал батареей гаубиц. У него столько же боевых наград, сколько ранений. Во времена Хрущева, несогласный с загибонами «нашего Никиты Сергеевича», он пришел в райком, представил свои возражения генсеку. Когда его стали прорабатывать, положил на стол партбилет. Директором музея Достоевского в Старой Руссе Георгий Иванович Смирнов стал самостийно, с него музей и начался. Привез из Питера найденные там личные вещи Федора Михайловича: зонтик, подсвечник. Музея еще не было, в доме Достоевского на берегу Перерытицы помещалась музыкальная школа, но достоелюбы уже знали, что в Старой Руссе есть Георгий Иванович; письма к нему доходили без адреса. До директорской ставки было томительно далеко, музей создавался на пенсию Георгия Ивановича. Но все вышло согласно решимости этого смешного человека...

В редакции мне доложили, что есть постановление ЦК переориентировать наш журнал для подростков. Я мельком подумал, что это все равно, как если бы постановили мне переориентироваться в канатоходца. Вообще у меня двойственное отношение к партийному предначертанию: я достиг какого-то предела в должности главного редактора, больше не хочу им быть, хватит, но я также знаю, что «Аврору» переделать в нечто другое нельзя, это будет предательством по отношению к ее молодым авторам, к литературе, которой хотелось послужить. Публикацией в журнале открывается новое имя в литературе, за каждым именем особенный мир. На то и журнал — открывать миры, из тысяч слов крупицы правды, таланта, наставлять входящего в литературу на путь, внушать ему, как это серьезно, ответственно. И после стать костью поперек горла — правдой, талантом — директивным органам или еще кому-то... Что я скажу Володе Насущенко, немолодому, поздно увидевшему свой первый рассказ в журнале — с его печально-нежной, жестокой, как прожитая им жизнь, прозой? Как заметил один из его героев: «Пожить было некогда, то война, то пятилетка». Для подростков, кажется, пишет один Алексин. И кто такие подростки — от двенадцати до восемнадцати? Но двенадцать одно, восемнадцать совсем другое. И зачем резать по живому, губить содеянное? Столько всего зарезано, загублено...