Мой лучший друг - [4]

Далеко наверху качался квадрат блеклого зимнего неба. Временами оно припадало к самой палубе, и тогда «Чукотку» на несколько минут окутывала ревущая темень. В трюм осыпались крупитчатые снежинки, такие заметные в сумраке. Это настигали «Чукотку» снежные заряды, тучи, летящие друг за дружкой над волнами.

Мы перетаскивали баранов из отсеков в середину трюма. Невеселая работа. А тут еще качка давала себя знать, того и гляди, с ног долой. Пахло сырым мясом, застарелой рыбной прелью. Дышать было тяжело.

Лишь боцман Палагин работал легко и споро. Он взобрался на самый верх, одной рукой хватал барана за ногу и швырял его метров за десять. Боцман то и дело вскрикивал:

— Берегись!

И надо было увертываться, чтоб не зашибло. Я скоро устал и все чаще задирал голову, ловя снежинки разгоряченным ртом.

— Ну, ты, не сачкуй! — тотчас раздавался палагинский голос.

С тех пор, как я появился на «Чукотке», боцман зорко следил за мной, не давал покоя, торопился насладиться властью — через несколько месяцев я стану штурманом, и ему тогда меня не достать.

Вот догадались упрятать елки! Не сообразил старпом или все равно ему было? И мы при погрузке вначале не поняли, что к чему. А когда дошло до нас, было поздно: грузили баранов, зная, что на промысле придется делать бесполезную работу — елки понадобятся раньше мяса.

День садился, так и не разгоревшись. Было пасмурно. Сильный ветер не мог разогнать хмури, и она летела над «Чукоткой», липкая и промозглая.

Острова пропали. Из-за плохой видимости «Чукотка» заметно сбросила ход.

Что ж, ничего особенного. В лоции Аляскинского залива сказано:

«Погода в описываемом районе крайне неблагоприятная для плавания. Ясные и безветренные дни здесь бывают лишь изредка. Часто наблюдаются штормы и туманы, а иногда и то, и другое вместе».

Лоции можно верить: не одно поколение мореходов вносило в нее свои наблюдения.

Качался в проеме трюма квадрат серого неба. Палагин торопил нас. И мы остервенело хватали бараньи туши и растаскивали их по дальним отсекам.

Наконец, показался брезент. Его содрали одним рывком. Открылись елки, уложенные штабелями. Ветви их притянуты к стволам тонкой бечевкой. Новогодний подарок камчатских школьников: каждый траулер дружит с какой-либо школой, вот и заботится ребятня о дальних своих друзьях.

Я поднял елку, посыпались иглы, ветви начисто оголились… Крепко потоптались по деревцам, когда грузили провиант.

Елки-палки уложили на решетку, боцман крикнул «Вира!». Площадка поплыла ввысь. Ее раскачивало, и нас поливало колючим хвойным дождиком. По трюму разнесся запах леса, перешибая дух мерзлого мяса и застарелой рыбы. Хвойный запах был так силен, что ребята распрямились, глубоко задышали, полезли за папиросами. И не одному мне в эти минуты вспомнилась земля.

— Заснули? — зыкнул боцман. Спустилась пустая решетка, а никто не тронулся, чтоб загрузить ее снова, точно никто не заметил.

— Запах-то, запах, — не выдержал я. — Чуешь?

— Слюнтяй, — отозвался боцман и полез к елкам. Но что-то подозрительно долго возился там. Я заглянул в отсек и увидел огонек боцманской папиросы. Прошибло, значит, товарища Палагина!

— А «Даурия» дома… — с завистью протянул Генка-мотыль, тоже, как я, выпускник училища, будущий механик, длиннющий, нескладный парень.

Плавучая база «Даурия» должна была выйти из порта одновременно с «Чукоткой». Нам — в Аляскинский залив, ей — в Бристольский, это на пять суток ближе. Но она затянула отход, а теперь, в канун Нового года, ее, конечно, никакими силами не сумеют отогнать от причала. Кому хочется перед праздником уходить с земли!! Вот и ловчат моряки: что-нибудь обязательно выбивает их из графика. То вдруг требуют слесарей в машинное отделение, потому что сразу после проверки Регистром перестало что-то крутиться. Или выясняется: не успели принять самый необходимый груз, без которого на промысле — труба. Потом не могут собрать экипаж, тянут с оформлением документов, а без этого портовые власти не дают «добро» на выход в море. Многое можно придумать, если очень захотеть. Но кеп наш сразу же упредил эту волынку и так навалился на старпома, штурманов и механиков, что они еле-еле выбрали время домой наведаться.

В те дни Синельников ворчал:

«Сорок лет на море, и все не надоело ему, лысому…»

Вскоре меня и Генку боцман послал на палубу. На ней — ветрюган. Принимая и укладывая елки, мы продрогли до костей, от предпраздничного настроения не осталось и следа.

Стемнело. Сначала Генку, а потом и меня позвали на вахту. Я крикнул, склонившись над трюмом:

— Ухожу. Давай замену! — И, не дожидаясь ответа, не чуя ног, взбежал по звонкому трапу в теплую полутемную рубку.

Здесь было несколько человек. Они прильнули к окнам и молчали. Я понял, что кеп здесь же, потому что обычно, когда его нет, в рубке стоит несусветный треп: механики, радисты, штурманы отводят душу в анекдотах и самых невероятных историях.

Старпом деловито глядел в резиновую прорезь локатора — тубус, — выскакивал то на одно крыло мостика, то на другое, точно не доверял прибору и собственными глазами хотел увидеть берега, скрытые в мглистой ночи.

«Чукотка» шла в проливе. На карте было видно, какой он извилистый и узкий, нелегко вести огромный корабль в таком коридоре. Приходилось часто менять курс, подворачивать, уклоняться, идти прямо. И это держало в напряжении. Пролив такой, что чуть опоздал с маневром — и занесет носом на тот или другой берег или приласкаешься кормой.