Мой лучший друг - [14]

Было тихо и тепло, как бывает на суше, на границе зимы и весны, когда вдруг начинают плакать окна, с крыш постукивает капель, а в полях кое-где расползается одеяние зимы, и в прорехи выглядывает черная, закаменелая земля.

Вот и дожил я до весны, первой весны, встреченной, как и положено мореходу, вдалеке от берегов.

На земле к полудню подтаивает, а к ночи снег схватывается крепчайшим настом. Дуют резкие, запашистые ветры. И шествует заснеженными полями веселый парень — февраль. Мать называла меня февралишкой, когда, поверив кратковременному солнышку, я сбрасывал валенки. Ботинки после них казались перышками. Не чуя ног, носился целыми днями по улице, по размокшей дороге. И не было для меня возврата к зиме. Пускай опять наваливались холода. В иные ночи потрескивали стены, и на окнах мороз рисовал густые леса, и опять доставал я из-за печки заново подшитые валенки, — сердце уже не верило в зиму. На молодых вербах над речкой в оттепель появлялись красноватые почки: дерево ждало весны. А человек и подавно. Пускай вернулась зима, это уже ненадолго.

Вот и сейчас в океане через четыре-пять дней, самое большое через неделю прилетит ветер, потемнеет вода, всхолмится и закачает корабли, и просыплются снегом невесть откуда нагрянувшие тучи. И опять пойдут палить снежными зарядами, как из пушки, и все по цели, по цели. И от мороза начнет дымиться океан, и закроется высь.

Но сейчас, на границе зимы и весны, солнце принесло тепло и праздник.

Океан был тем же. Палуба и кубрик не изменились. Но что-то произошло вокруг, как будто «Чукотка» выплыла из тягостной ночи в светлое утро. И сам я стал другим. В детстве не замечаешь, как взрослеешь. Удивляешься: еще недавно не доходил умом до сути того-то и того-то, не знал вещей, известных теперь. Примерно то же самое произошло со мной после зимнего плавания.

Пришли неотвязные думы о земле. Дома я слыл бродягой. Старшие сестра и трое братьев жили дома. Уезжали, — кто служить в армии, кто учиться, и вернулись, так же, как, отвоевав, пришел домой мой отец. Только я оторвался от дома и, по всему видать, навсегда. В последний мой приезд, год назад, мать обронила:

«Ты у нас как чужой, ровно подкидыш. Все под крылышком, рядом, а ты оперился — и ходу…»

Отец в сердцах махнул рукой:

«Напрасно ты, мать, себя растравляешь. Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит».

Так оно и было. Морячок из детства, что сгинул где-то на Дальнем Востоке, был мне ближе, чем полдеревни Якимовых, с которыми я в родстве.

Земля… Что знают о ней никогда ее не покидавшие! Ведают ли домоседы, как порой тянет под отчий кров самого распоследнего бродягу…

Синяя прозрачная ночь висела над океаном и уносила душу к далеким берегам и еще дальше, в самую глубь земли, в заснеженные пространства моей степной родины.

«Чукотка» стояла на якоре. Под бортами громыхали траулеры. Доносились команды «майна», «вира», всплывали сетки с окунем. Но я ничего не слышал. Все было так далеко от меня, что и не мешало. Я глядел на огоньки, ожидающие рассвета. И они казались мне огоньками моей деревни среди черных снегов далекой оренбургской степи.

Год назад поезд уносил меня из дому. Деревня скрылась. И плыли, плыли великие немые поля в синей ночи. Я глядел в окно и вровень со мной летели огоньки, точно такие же, как и в окнах моей деревни.

Тогда, прошлым февралем, корабль, где проходила практику моя группа, раньше других вернулся в Одессу. Почти весь курс был еще в морях-океанах, и нам, счастливчикам, пока не вернутся остальные, разрешили наведаться на недельку домой.

У нас в деревне на середине площади стоит колодец. Напротив него старый клуб с высоким крыльцом. Лучшего места для колодца нельзя было найти. Из поколения в поколение парни, разгоряченные любовью и танцами, летом и зимой припадали к его студеной воде. Неумолчно гремела в темноте цепь ворота. Глухо отзывались стены колодца, когда поднималось, раскачивалось и ударялось о стенки сруба торопливое ведро.

Колодец! Сколько разбитых носов и губ отмывала его целебная вода, когда влюбленные соперники сшибались возле клуба. Сколько горячих голов остужала она…

В каждой семье, наверное, было что-то, связанное с колодцем. Сколько раз, посмеиваясь, вспоминала его и моя мать. Уносясь в давние дни, она молодела, исчезали морщинки возле глаз, и сами глаза наливались светом молодости…

Конечно, разве забыть такое? Лет за пять до войны мой отец вернулся с военной службы. Гимнастерка с иголочки. Усы в струночку. Сапоги гармошкой. Чуб лихой так и ломится из-под фуражки. Какая девчонка устоит? На улице декабрь. А конник-рубака все не менял фуражку на шапку: приучила служба дрожать, а форс держать.

Едва вернувшись домой, кавалерист оставил родню за праздничным столом и наведался в клуб с твердым намерением покорить самую раскрасивую дивчину. Заломив фуражку, встал в дверях, небрежно оперся о косяк и медленно обвел взглядом зал.

Моя мать, тогда еще молоденькая Мария, черноволосая и длиннобровая, с глазами, как угли, смерила парня взглядом от фуражки до командирских сапог и равнодушно отвернулась. Он пытался вспомнить, чья она, и не мог: без него поднялась.