Мой личный военный трофей - [3]

Как в Киеве был “Бабий яр”, так под Луганском была “Острая могила”. Я побывала в городе на сорокалетии нашего школьного выпуска, посетила поле, где когда-то было еврейское кладбище и где была похоронена моя мама; посетила также памятник на “Острой могиле”, заброшенный, загаженный, усеянный пустыми пивными и водочными бутылками, консервными банками и прочим мусором. Немного прибрала, но полностью стереть намалеванную свастику мне не удалось.

Короткой и тощей получилась главка. Но не иным было и мое детство.

Война

В то проклятое солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года я, студентка четвертого курса, стояла на трамвайной остановке, чтобы поехать в библиотеку готовиться к последнему экзамену — я хотела его сдать досрочно и, удлинив каникулы, поехать к мужу — Александру Ивановичу Кулебянову, по распределению работавшему после окончания истфака ЛГУ в Саранском пединституте.

Тут, на остановке, и закончилась моя молодость, погибла моя новая семья, исчезло с лица земли мое гнездо на Украине.

Мой муж, как и все выпускники высших учебных заведений, офицер запаса, был сразу призван и с войны не вернулся. Спустя несколько месяцев я прочитала в “Правде”, что его зенитная батарея в Почепе, под Брянском, была уничтожена.

Студентам четвертого курса, сдавшим курсовую работу (я писала о повести “Трое” Горького), зачли ее за дипломную и предложили в один день сдать три государственных экзамена. Этот день я хорошо помню: 23 августа, ровно двадцать лет со дня смерти моего отца, “наверху” было кому просить за меня. И действительно: я вытягивала билеты только с такими вопросами, которые мы “проходили”, которые я хорошо знала, и в результате получила… красный диплом!

Университет эвакуировали в Саратов. Но я не хотела уезжать из Ленинграда, все ждала писем от мужа и боялась потерять связь. Осталась в комнатке в общежитии, которую нам выделили после женитьбы. В опустевшем университете были созданы команды противовоздушной обороны, я стала политруком одной из них. Во время воздушных налетов стрелой взлетала на вышку и оттуда вживе орала — телефон отнял бы драгоценные секунды, — на какую из двенадцати коллегий упала зажигательная бомба.

Однажды в нашем парткоме появился морской офицер и попросил представить ему несколько девушек, с которыми он хотел бы поговорить. Одной из них была я. После очень непродолжительного разговора он сказал, что подумает, что со мною делать. Но когда он ушел, я узнала, что двум-трем студенткам он дал адрес, по которому им следует явиться. Я пошла вместе с ними. Увидев меня, он удивился: “Разве я вас приглашал?” — “Нет, но вы сказали, что подумаете. Я пришла помочь вам подумать”. Короче говоря, меня приняли. Так я стала матросом Балтийского флота.

Годы спустя он объяснил мне свои колебания. Ему было поручено создать группу девушек-десантниц, которых после окончания краткосрочных (очень краткосрочных!) радиокурсов должны были забросить на оккупированную территорию. И он подумал, что мой южный, к тому же, как он счел, слишком интеллигентный облик вряд ли позволит немцам принять меня за деревенскую девушку. А ведь из всех будущих двенадцати курсанток я единственная была действительно колхозница! Кстати, из этих спецрадиокурсов потом выросла школа, которая после войны, дислоцированная под Киевом, готовила радистов для всех флотов Советского Союза. В этой школе был (вряд ли сохранился) Зал славы, музей, где на большом стенде под огромной надписью “Они были первыми” (то есть первыми выпускниками, то бишь выпускницами) красовались фотографии двенадцати — ей-богу симпатичных! — юных девиц, хотя, как известно, по старинному суеверию на корабле не должно быть рыжих матросов, кошек и женщин. Но — война, какие уж тут суеверия.

В советские времена на одном из днепровских островов отмечалось каждое пятилетие со дня основания курсов, проводился парад, на специально сколоченной трибуне рядом с начальством и высокими гостями из Москвы стояли и мы, стареющие первые выпускницы, со слезами на глазах смотревшие на печатающих шаг курсантов в нашем тогдашнем возрасте.

…Экипировали нас, как настоящих матросов; выдали брюки, — юбок еще долго не было, — тельняшки, фланелевки, бескозырки; насколько важны были смущавшие нас подштанники, мы оценили, когда наступили холода, в первую военную зиму особенно свирепые. Кирзовые сапоги были всем велики, зато больше портянок можно было намотать на ноги.

Учились мы усердно, вот только военные тренировки давались нам с трудом. Тем более что наш старшина, грубый, вечно полупьяный Начальник, садистски наслаждался данной ему властью над нами. Особенное удовольствие доставляли ему ночные побудки с объявлением ложной тревоги, словно в осажденном Ленинграде мало было настоящих военных тревог и воздушных налетов. Зато до сих пор могу в считанные минуты хоть на прием в посольство собраться.

Питание курсантов было не многим лучше, чем населения. Сушеная вобла прекрасна как закуска к пиву, но как дневной рацион… Истощены мы были до того, что скоро отпала потребность в вате — тогдашнем аналоге нынешних прокладок (да ее и не было). А парни… Когда нас однажды повезли на помывку на корабль, где была горячая вода, и впихнули в одно помещение, где для экономии времени мылись все одновременно, мы не испытывали ни стыда, ни неловкости — двадцатилетние юноши и девушки совершенно не реагировали друг на друга.