Мой личный военный трофей - [19]

На смену А.Г. Дементьеву пришел Виталий Михайлович Озеров. Не знаю, насколько глубокий след оставят в истории литературы его книги об образе коммуниста в советской словесности, но исследователи творчества Фадеева не пройдут мимо озеровской книги о нем, — в ней впервые были честно описаны обстоятельства его самоубийства.

Организатор Озеров был отменный, да и возможности у него как у одного из секретарей Союза писателей были немалые. Началась череда переездов редакции — сначала на Спартаковскую — комнат здесь уже было несколько, но размещались они в длинном проходном коридоре, ведущем в какую-то воронью слободку нескольких разных, преимущественно торгово-управленческих, учреждений; затем в особнячок на Пушечной с идеальным интерьером для какого-нибудь неореалистического итальянского кинофильма. Затем — окончательно, и поныне и дай Бог и впредь — на 10-й этаж знаменитого дома Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке.

Двадцать лет вел журнал Виталий Михайлович, создав ему прекрасную репутацию одного из столпов тогдашнего либерализма. Недаром говорили: “Интеллигентный человек должен выписывать три журнала — “Новый мир”, “Иностранную литературу” и “Вопросы литературы”.

Какие горячие дискуссии, необычайно смелые по тем временам, редакцией организовывались — некоторые вошли даже в энциклопедии, например, о славянофилах. Как расширились наши связи с внешним миром, сколько прекрасных писателей — и советских, и зарубежных, причем не только из стран социалистического лагеря — побывало у нас в гостях. Мы установили крепкое сотрудничество, переходившее иногда и в личную дружбу сотрудников, с литературно-критическими журналами соцстран. Проводили совместные “круглые столы”, сотрудники ездили в обе стороны для обмена опытом; ежегодно мы 12-й номер посвящали литературе одной из стран, в котором выступали действительно лучшие, не всегда идущие в ногу с обязательными идеологическими установками, писатели и критики каждой из этих стран. Такие номера требовали колоссальных усилий, поездок для “выколачивания” материалов и согласования редактуры после перевода, но мы “охватили” всех — ГДР, Польшу, Венгрию, Чехословакию (и это — после августа 1968!), Болгарию, Югославию, Румынию и даже Монголию.

Потом пришел Мстислав Борисович Козьмин, журнал пережил период “стагнации”, — не без некоторых прорывов, но не благодаря Главному, а скорее вопреки, привлекая для особенно горячих споров членов редколлегии, — главным образом, как ни неожиданно, Михаила Борисовича Храпченко, без которого мы не напечатали бы, например, наделавшую много шуму и положившую начало литературного пути знаменитой ныне, а тогда работавшей младшим редактором в издательстве Академии наук Татьяны Толстой статью “Клеем и ножницами”, или первое критическое выступление о романе Ю. Бондарева “Выбор” Натальи Ивановой, — вот уж чему яростно сопротивлялся Козьмин, апологет Бондарева. У Храпченко было испытанное оружие для того, чтобы сломить сопротивление Козьмина, осторожность которого не то что граничила, а прямо-таки мало чем отличалась от трусости: “Если это не будет напечатано, я выйду из редколлегии”.

Поскольку я была бессменным парторгом редакции, Козьмин свои выступления начинал так: “Как правильно говорила Евгения Александровна…”. Доходило до нелепости: на открытом собрании, когда мы дружно потребовали, чтобы Козьмин освободил свое место, и я, характеризуя его “стиль” работы, вернее безделья, оттягивания любых решений, сказала: “Просто руки опускаются”, он свою заключительную речь начал словами: “Как правильно сказала Евгения Александровна, нельзя опускать руки”.

Ну, смену нашего главного редактора очень удачной не назовешь: пришел Дмитрий Урнов — человек, правда, энергичный и деятельный, но, как говорят немцы, “из другого чемодана”. Этому назначению я отчаянно пыталась помешать, писала письма А.Н. Яковлеву и в отдел культуры ЦК, забыв басню про моську и слона, которого поддерживал “сам” Ф.Ф. Кузнецов, директор ИМЛИ, чьим органом — как и Союза писателей — мы являлись. Правда, о своих усилиях я сообщила Урнову, дабы не действовать за его спиной, и он, надо сказать, реагировал корректно и вел себя по отношению ко мне до моего ухода из редакции безупречно. Свои дни на посту главного редактора Урнов бесславно закончил отъездом в Америку накануне путча в августе 1991 года, где он выступил по телевизору с призывом поддержать путчистов, а кто-то неленивый заснял это выступление и прислал кассету в Москву. Наш пламенный патриот так и остался в Америке, даже на похороны отца не приехал. Редакция терпеливо и тщетно ждала вестей от него, пока не выбрала сама нового редактора — Лазаря Ильича Лазарева, влекущего эту нелегкую ношу и в нынешнюю трудную в экономическом отношении пору. Но журнал существует, своих былых позиций не сдает, авторы хранят ему бескорыстную верность.

Господи, как же мне остановиться — ведь целых тридцать два года, нарушив свою четырехгодичную цикличность, я проработала в этой редакции, могу вспоминать и вспоминать, но я же не историю журнала пишу.

В начале шестидесятых годов я получила возможность впервые после возвращения из Германии снова туда ездить, — до этого все связи были оборваны.