Мой личный военный трофей - [14]

— Я думаю, фрау Книрим, если мне срочно понадобится длинное вечернее платье, а у меня ничего, кроме носового платка, не будет, вы все равно справитесь.

— Да, фрау Jenny, но оно будет о-очень декольтированное.

Спустя опять-таки десятилетия, в течение которых я почему-то ни разу не давала о себе знать, хотя в Берлине бывала часто, я приехала в Берлин с уже взрослой дочерью Наташей, по телефонной книге нашла номер ее телефона (он не изменился) и позвонила:

— Фрау Книрим, мне срочно нужно длинное вечернее платье, но у меня есть только носовой платок…

Долгая пауза.

— Ох, фрау Jenny!

Короче говоря, через три дня каждая из нас получила по новому платью.

В период между провозглашением обоих немецких государств — сперва ФРГ, затем 7 октября 1949 года ГДР — СНБ было расформировано, и я уехала на родину. Расставание было нелегким, но я уезжала с чистой совестью — ведь по своему разумению и возможностям я усердно участвовала в осуществлении трех знаменитых “Д” — демилитаризации, денацификации, демократизации (про себя мы добавляли еще одно “Д” — демонтаж).

Москва, “Новый мир”

Поехала я прямо в Москву, не представляя себе, что буду делать, где буду жить.

Легким пассажиром я была — два чемодана и все номера телефонов Константина Симонова.

Незадолго до того я познакомилась с ним в Берлине. Он приезжал на двухлетие со дня основания Общества советско-германской дружбы. Он побывал и у нас в клубе — целую ночь напролет читал нам стихи. Я переводила его беседы с писателями, пресс-конференции. Однажды повела его в памятный комплекс Трептов-парк. Такой уж выпал день — на каждом шагу меня останавливали немцы, рассказывая о своих проблемах, прося помощи, совета, спрашивая, куда обратиться по разным делам. Не знаю, почему — ничего “оккупантского” в моем облике не было, но стоило остановиться одному, как его примеру последовали многие. Симонов, в то время редактор “Нового мира”, каждый раз отходил на один-два шага в сторону и терпеливо ждал, наблюдая за разговором. Перед отъездом из Берлина, прощаясь, он сказал: “Когда вернетесь на родину, я охотно возьму вас на работу, если еще буду каким-нибудь Главным”. (Я своевременно покинула Германию — спустя полгода Симонов уехал в Китай, а вернувшись, стал главным редактором “Литературной газеты”.)

В Москве я никогда не жила, не имела к ней никакого отношения. Прописка посторонних в столице всегда была делом непростым. Без прописки нельзя было поступить на работу, без работы не пропишешься. А на дворе стоял 1949 год, разгар борьбы с космополитизмом, мой пятый пункт — “Да”. Правда, некоторым противовесом служило то, что я участник войны, практически только сейчас вернувшаяся с нее.

Симонов сказал: “У нас в редакции лежит рукопись генерал-лейтенанта Леонтьева, начальника Главного управления милиции МГБ СССР. Рукопись для печати не годится, но ему необязательно знать пока об этом. Напишем-ка ему письмо”. У меня сохранилась копия — Нина Павловна Гордон, многолетний секретарь К.М., подарила мне ее. В письме расписано, какой я есть герой и что редакция ну никак не может без меня обойтись.

Но для прописки нужно указать адрес, пусть даже фиктивный. Остановилась я у своей подруги по Берлину, в семье сына венгерского писателя Белы Иллеша. Полковник Советской армии, он по окончании войны вернулся в Венгрию, квартира числилась за ним, и без его согласия прописывать там никого нельзя. У Симонова его тогдашние семейные обстоятельства этого тоже не позволяли.

— Ищите адрес.

Удрученная, я шла из редакции по улице Горького и встретила Петра Павленко. Он несколько раз бывал в Берлине, однажды там “сел” его пневматоракс. Я позвонила главному врачу знаменитой клиники “Шарите” профессору Бругшу и объяснила, какой великий писатель нуждается в помощи и какое особое внимание здесь требуется. Павленко потом шутил: “Женя подняла такой шум, что меня поддули не как индивидуума, а как целый коллектив”.

Павленко, естественно, спросил, когда я приехала, как дела и почему я такая невеселая; выслушав ответ, он пригласил меня на завтра к обеду — послезавтра они с женой, Натальей Константиновной Треневой, с которой я тоже была знакома по Берлину, уезжают в Ялту.

Обед был превосходный, но мне кусок в горло не шел, я с трудом поддерживала беседу, думая думу свою, тем более, что за обедом дело мое не поминалось. Кофе перешли пить в другую комнату, и только потом Павленко сказал:

— А теперь идите с Наташей в домоуправление.

Там Наташа объяснила, что они уезжают, в квартире будет жить их племянница, то бишь я, и меня надо прописать.

— Пишите заявление. На какой срок?

— На три месяца, — ляпнула я.

Реакция генерал-лейтенанта на письмо Симонова была мгновенной — через несколько дней меня вызвали в отделение милиции (надо сказать, что Павленки жили на улице Горького, на “правительственной трассе”, где правила прописки были еще строже): прибыло разрешение на постоянную прописку.

Принять этого я не могла — ведь просила я всего три месяца. Вот — протянули ей палец, а она, нахалка, отхватила всю руку, — подумают, решила я, Павленки.

— Тети и дяди сейчас нет в Москве, без их разрешения я не могу согласиться.