Мой генерал - [18]

– Слышь! Председатель! Я Егорова встретил. Он говорит, чтобы ты готовился. Обсуждать тебя будем за то, что с воскресника ушел. Галя вот только вчера простыла. Поправится, и сразу собрание.

У меня горло заледенело. В висках опять молотки застучали.

Я повернулся к Баллону, окатил его с головы до пят презрительным взглядом:

– Чего командуешь? Меня ведь еще не переизбрали, кажется?

Пухов захрюкал. Прохрюкался и ответил:

– Я тебя выдвинул, я и задвину!

Тут уж все покатились. Я сжал кулаки и опустил голову. Словно оплеуху мне дали. А я и ответить не могу.

Слезы навернулись на глаза. «Не сметь! – командовал я себе. – Хватит позора!» А сам думал про класс. Про этих подлых друзей. «Предатели, вот вы кто. А еще «по петушкам» со мной здоровались!»

Я хотел вскочить на учительский стол, гаркнуть во все горло, что дед у меня генерал, генерал, генерал! Но не смог, не захотел. Стиснул зубы и ничего не ответил на пощечину Кирилла…

Один я теперь. Совершенно один. Алька на меня только поглядывает, с Кешкой я поссорился, а народные массы меня предали.

Надо же! Я друзей теряю, а дедушка их находит. Иннокентия Евлампиевича нашел, Кешкиного дедушку.

Вот ведь какие истории бывают, поверить невозможно! Но бывают. Факт. Своими глазами видел.

Мой-то с Кешкиным дедом на воскреснике познакомился. Если, конечно, можно так сказать – познакомился. Иннокентий Евлампиевич кладовщиком на стройке работает, дед с ним перекурить сел, разговорились: оказалось, оба на Первом Украинском фронте воевали. Словно в укор мне, чуть не каждый день сидят теперь на кухне, дымом окутались: вот, мол, ты Кешку унизить хотел, а мы, генерал и сержант, один табачок курим.

Я мимо дедов на цыпочках прохожу, учебники раскрываю, гляжу в них, да ничего не вижу. Думаю: знает ли Иннокентий Евлампиевич про нашу с Кешкой ссору и как мне дальше жить? Что делать?

Кешкин дед на Кешку очень похож. Костистый, широкоплечий, голова квадратом. Вот только у старого Иннокентия борода лопатой – седая, с виду жесткая, у рта желтее – обкуренная, да глаза похитрей, чем у Кешки. С прищуром, с улыбочкой. Иннокентий Евлампиевич моего-то немного постарше, ему за семьдесят давно перевалило, он пенсионер, но как только дома остается – сразу болеет. Вот и работает кладовщиком – для здоровья, как он объясняет.

«Бу-бу-бу», – слышались голоса за стенкой. Деды замолкали, верно, думали о чем-то, что-то вспоминали, потом смеялись – негромко, глухо, потом снова говорили, говорили, говорили: «Бу-бу-бу». И наш уже реже пек пирожки, нерегулярно мыл пол, и мама радовалась, как маленькая, удивляя отца, который повторял: «Я же говорил. Просто он акклиматизировался!»

Я не радовался и не огорчался, я вообще почти не замечал, как живет дед: своих забот хватало.

Но однажды произошло поразительное событие.

Дед повстречался с Иннокентием Евлампиевичем.

Да, да, не удивляйтесь, они встретились, хотя знакомы были уже давно и давно друг к другу ходили. Правда, у нас они всегда сидели на кухне. И вот как-то они зашли в комнату, где я учил уроки, и стали куда-то звонить. Мой дедушка набирал номер, а Кешкин озирался по сторонам. Потом он увидел фотографию на стене, подошел к ней, постоял минуту и… я вздрогнул от неожиданности.

– Хто это? – крикнул Иннокентий Евлампиевич и испуганно схватил деда за руку. – Хто? Хто?

– Ну, Евлампиевич, – засмеялся дед, – не думал, что такой стреляный воробей, как ты, может испугаться. Я это, что с тобой?

– Вот этот, с усиками? – не поверил старый Иннокентий и замер, разведя руками.

Я ничего не понимал. Ну, увидел карточку, а чего орать-то?

– Ой-е-ей! – замотал седой бородой Иннокентий Евлампиевич. – Ой, стар стал, никуда не гожуся – ослеп начисто! Ой-е-ей!

Дед даже положил телефонную трубку.

– Чего запричитал-то, объясни толком!

Евлампиевич успокоился, повел глазами на деда.

– А я ведь тебя давно знаю, Петрович, – сказал он, смеясь. – Ты при форсировании Днепра в каком чине состоял? Полковника?

– Полковника, – ответил дед. – Ну и что?

– Да то! Ты меня там как раз и отдал под арест.

Я давно уже бросил свои уроки, а тут ручку на тетрадь уронил. Посадил кляксу. Дедушка пожал плечами.

– Гукнул я одному пленному фрицу по мордам, – говорил, захлебываясь, Кешкин дед. – Конвоировал группу, ну и дал ему понюхать. Тут полковник как раз подвернулся с этими усиками. Ты! Что да к чему! А я обмер. С перепугу, ясно дело. Ты мне трое суток и сунул!

Вот тебе на! Значит, мой дед Кешкиного деда под арест отдал?

– Ой-е-ей! – замотал опять головой Иннокентий Евлампиевич. – Не признал, ну нистолечки. Переменился ты, ох, переменился!

– Погоди-ка, – ответил дед, – что-то смутно я припоминаю. Но неужели тот… – он показал пальцем за спину, задумался, – это ты?

Седой Евлампиевич подошел к деду, взял его руку в свои ладонищи.

– Ой-е-ей! – повторил в который раз. – Это ж надо, такая конфузия. Сколь дён с табаком воюем, а если бы не карточка, так бы и не признал.

– За что вы фрица-то? – напомнил я.

Кешкин дед провел рукавом по глазам, проморгался, ответил:

– У своего же немца пайку хлеба отнял…

Перед сном мы ворочаемся, не можем уснуть.

Дед вздыхает, и я прислушиваюсь к его дыханию.