Мой генерал - [14]

— Положи трубку.

— Это — меня? — кричала Юлька.

— Это — отцу звонят.

— Слушаю, — сказал я.

В трубке рыдали. На столе у меня — маленькая чугунная копия памятника Пушкину работы Аникушина, он стоит перед Русским музеем. Я могу смотреть на него бесконечно. Я смотрел и ждал.

— Что случилось, Надя?

— Ви-итя разби-и-ился!

— Он жив?

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Пойми, я — одна!

— Я сейчас еду.

Я записал адрес, проверил по карманам: ключи от машины, ключи от дома, документы, деньги. Тане сказал, в чем дело.

— И ты в это веришь?

Она так ненавидела эту женщину — за меня, за Витьку, — что на миг ей затмило разум.

— Юльке, пожалуйста, не говори. Придумай что-нибудь.

— Не мчись! — но это уже вслед мне, на лестнице.

Я долго стоял в пробке на набережной у Кремля. Если был бы мобильный телефон, я бы сказал Наде: обзвони пока что больницы, милицию — о несчастных случаях…

Конечно, был выпивши, с девками… Я даже не спросил, где это случилось: в городе, за городом?

Кто-то въезжал в их подъезд, все было загромождено вещами, в лифт устанавливали мягкие кресла. В нашем доме тоже одну за другой скупают квартиры, въезжают и сейчас же — евроремонт, весь дом грохочет и сотрясается. Я взбежал на шестой этаж, позвонил. Надя открыла мгновенно. Узнать ее было невозможно. Я никогда не видел, чтобы человека так била дрожь.

— Он — в Склифосовского, — выговорила она, стуча зубами, придерживая подбородок рукой.

— Выпей что-нибудь. Валерьянка есть? Валокордин?

Я не знал, где у них — что. Аптечка оказалась за дверью, в коридоре, на стене. Я плеснул в рюмку на глаз валокордина. Нашлась пачка седуксена:

— Тоже прими!

— Митя запретил давать ему ключи от машины. Как я могла не дать? Я отняла у него детство.

Мы уже ползли по набережной: проедем — станем, проедем — станем. Ездить по Москве стало невозможно, и все прибывают, прибывают иномарки. Как назло, еще и сцепление плохо выжималось. Вода в Москве-реке слепила на солнце. Встречно наплывал белый пароход, палубы полны народа, гремела музыка. Это уже замечено: когда у тебя несчастье, мир веселится. Я соображал, как нам лучше выскочить на Садовое кольцо.

— На какой машине он был? — спросил я.

— Японская.

Скоростная машина. Хорошо, что остался жив. Хорошо, если не останется калекой.

— Он был один?

— Ах, я не знаю. Я ничего не знаю.

Потом выяснится, с ним была женщина. Ее чуть поцарапало. Она плечом выбила дверцу, выскочила из машины и убежала. Чья-то верная жена.

В больнице Надю опять начала бить дрожь. И не она, врач, а я ходил узнавать, долго ждал хирурга. Он вышел в том, в чем делал операцию: в голубой полотняной рубашке с короткими рукавами и вырезом на шее, в таких же полотняных штанах, в шапочке на голове:

— Вы — отец?

— Отчим…

— Радовать нечем. Тяжелое сотрясение мозга, сломана ключица, два ребра, сложный перелом голени. Сейчас он в реанимации.

— Можно матери хоть краем глаза?..

— Нельзя и незачем. Слушайте, все относительно. Сейчас оперировал мальчика…

Запишите телефон, звоните.

Надя сказала, что она отсюда никуда не уйдет, не оставит его, она будет здесь всю ночь. Она вскакивала к каждой пробегавшей медсестре, пыталась что-то узнавать, совала деньги. Потом она ходила к хирургу, который уже уехал домой, к заведующей отделением, куда-то и я ходил по ее просьбе, что-то врал ей, в конце концов мне удалось ее увезти. Был уже поздний вечер.

— Ты не оставишь меня? — сказала она, когда мы были у ее подъезда. — Впереди — целая ночь. Одна я сойду с ума.

Я не стал спрашивать, где этот, как называл его Витя, я покорился.

— Прости меня…

Я ставил машину, издали увидел Надю под козырьком подъезда, такую несчастную, такую одинокую в свете фонаря.

Новые жильцы уже въехали, подъезд был свободен, мы поднялись лифтом. Надя никак не могла попасть ключом в замок, в конце концов дверь открыл я. Руки у нее были ледяные.

Я сразу же позвонил Тане, сказал, что Виктор жив, в реанимации.

— Но ты, наконец, едешь домой?

— Я звоню из ординаторской, — соврал я. — Мне разрешили… Пока мы будем здесь.

Таня положила трубку.

Ужасно хотелось пить, все пересохло. Я выпил две кружки воды из-под крана.

— Я сейчас поставлю чай, — сказала Надя. И забыла. Она ходила, запустив пальцы в виски:

— Боже мой, боже мой, за что? Почему это должно было именно с ним случиться? Со мной? Я вырвала его оттуда, он чуть было там не пристрастился к наркотикам. У него так хорошо все здесь шло. Они делали эту работу… я тебе говорила…

Профессор так хвалил его… Сотрясение мозга! Скажи, ты мне всю правду сказал?

— Даю тебе слово.

Конечно, я не сказал ей всего.

— Поклянись дочерью!

— Надя, что ты говоришь? Подумай все-таки…

— Прости. Я плохо соображаю. Я ничего не соображаю сейчас!

— Он здесь один жил?

— Но у него в Москве отец есть, в конце-то концов. Я высылала ему на жизнь.

Молодой парень, один, в этой огромной квартире…

Надя достала коньяк, стопки. Мельком увидела себя в зеркале бара и, потушив верхний яркий свет, — глаза режет! — включила торшер в углу.

— Выпей. Я замучила тебя.

Она попробовала налить, стекло звякало о стекло. Налил я. Мы выпили.

— Возьми в холодильнике что-нибудь, там все есть. Закуси. Я ничего есть не могу.