Мой единственный - [69]

— О, спасибо.

Он возвращается с коробочкой, которая выглядит очень дорого, а в ней пара красивых сережек, немного похожих на те, которые одалживала мне Кейт, только красивее. Простые серебряные крестики, с зелеными камешками.

— Мак, они такие красивые! Спасибо!

— Я подумал, у тебя должны быть свои.

Он выглядит немного смущенным, а я их надеваю, рассматриваю перед зеркалом и говорю, что это самый замечательный подарок, который я когда-либо получала, и он счастлив слышать это, а потом я целую его простым благодарственным поцелуем, который быстро перерастает во что-то совершенно иное. Сочетание желания и истощения делают нашу встречу еще лучше, чем обычно. У меня странное слезливое настроение, и потом Мак очень мягко просит меня рассказать ему все, что произошло, с самого начала, и я рассказываю, пополам со слезами, в его объятиях. Постепенно я успокаиваюсь, и мы идем спать, а потом меня будит, как мне кажется, через несколько минут, Чарли, которому приснился ужасный сон про уколы. Я успокаиваю его, потом просыпается Мак и тоже его успокаивает и начинает ему рассказывать очень скучную историю о лодках, и мы все засыпаем, а на следующее утро я просыпаюсь и понимаю, что уже половина шестого, и Мак старается тихонько одеться, чтобы никого не разбудить.

Я спускаюсь вниз и варю кофе.

— Замечательная история о лодках была вчера ночью.

— Да, это моя, особенная. Гарантия быстрого засыпания, мне никогда не приходилось рассказывать ее дольше десяти минут.

— Могу себе представить. Хочешь тосты?

— Нет, спасибо, не стоит рисковать с противопожарной сигнализацией.

— Очень смешно.

Я машу ему вслед, провожая на работу, и на мгновение представляю себя корпоративной женой, прощающейся со своим кормильцем на целый день, который он проведет в конторе. Но я очень быстро выхожу из этого транса, потому что, помимо всего прочего, на мне неправильные тапочки; на самом деле на мне вообще не тапочки, а ужасные старые туфли для работы в саду, которые стоят у дверей, сплошь покрытые грязью. Возвращаюсь в кровать и только начинаю дремать, как просыпается Чарли:

— Куда уехал Мак?

— На работу.

— Твою мать.

— Чарли, пожалуйста, перестань говорить это глупое слово.

— Я не получил свои деньги, а теперь он забудет.

Я не хочу участвовать в этой истории с подкупом, затеянной Маком, иначе Чарли потребует того же от меня сегодня вечером. Но мне также не хочется, чтобы Чарли считал Мака ненадежным.

— О, он что-то говорил вроде: «Скажи Чарли, что я не забыл о нашей договоренности, и мы все решим, когда увидимся с ним в следующий раз». Не знаю, что он имел в виду.

Чарли испускает огромный вздох облегчения и говорит:

— А, ну тогда хорошо. Мама, а что на завтрак? Я умираю от голода. Ты знаешь, мне нужно много есть, я ведь так болел.

Я разговариваю с Лейлой, пытаюсь уговорить ее перестать посылать подарки специальной курьерской доставкой, потому что, помимо всего прочего, теперь гараж завален маленькими белыми шариками полистироловой упаковки. Каждый раз, когда я заворачиваю их в мусорный мешок, Чарли вытаскивает их обратно. Гараж представляет собой во много раз увеличенный вариант такой игрушки, которую нужно потрясти, и начинают кружиться белые хлопья. Лейла говорит, что понимает все прекрасно, а еще она купила замечательную книжку о том, как преодолеть посттравматический шок: оказывается, самое важное — как можно скорее вернуться к привычной жизни. Она совершает очень много покупок и советует мне делать то же самое, это так замечательно позволяет отключиться. Я соглашаюсь с ней, но отмечаю собственное отличие: если я увлекусь шоппингом, то смогу отключиться дважды: первый раз — во время совершения покупок, а второй раз — во время чтения сердитого письма своего банковского управляющего.

Чарли становится более спокойным, и его приступы раздражения случаются реже, но они по-прежнему такие же бурные. Иногда возникают невыносимые ситуации, когда мы сидим, обнявшись, или я читаю ему сказку, а он вдруг неожиданно спрашивает, почему он заболел; может быть, он сделал что-нибудь не так, и могу ли я ему пообещать, что такого больше не повторится? Мы проводим долгие беседы о том, что такое инфекция и что это был просто несчастный случай; он соглашается, но я чувствую себя совершенно измотанной. Невыносимо смотреть, как он встревожен. Сэлли разговаривала со своей подругой, детским психологом Мелой, которая говорит, что у детей, выздоравливающих после тяжелой болезни, очень часто появляются поведенческие проблемы, к этому нужно относиться спокойно. Не представляю просто, как родители справляются с продолжительными серьезными болезнями, это же настоящая пытка. Я понимаю, что мне повезло, но в то же время чувствую, что пережила огромную травму, и это очень тяжело. Я чувствую вину за то, что подвела его, не смогла защитить, за то, что думаю о своих переживаниях, вместо того чтобы сосредоточиться на нем. Я знаю, что это будет тянуться долго, и вообще это ужасно — сердиться на его вспышки раздражительности и встревоженности по сравнению с тем, чем все это могло кончиться. И все-таки я сержусь, даже больше ради него, чем себя самой; и, видя его вспышки ярости, чувствую, что снова подвожу его. Я чувствую, что ничего уже не будет так, как прежде: как только стали сбываться самые страшные кошмары, ты начинаешь понимать, как все хрупко. Мне приходится делать над собой усилие, чтобы не переборщить, пытаясь защитить его от мира. Мне хочется завернуть его в одеяло и не выпускать из дома в ближайшие десять лет, но понимаю, что это неразумно, а может быть, и незаконно.