Мой дядя — чиновник - [95]
С двух часов дня весь дом приходил в движение и наполнялся шумом. Слуги, сбиваясь с ног, выполняли приказы учёного и строгого распорядителя обширной кухни Армандесов. На длинных мраморных столах громоздились разложенные в строгом порядке самые дорогие и самые свежие съестные припасы. Чуть поодаль, под мощной струёй прозрачной холодной воды, бьющей из серебристого крана, в глиняной глазурованной ванне трепетали связки нанизанных на верёвку парго, кабрильи и прочей отменно вкусной рыбы.
Крышки кастрюль и котлов, выстроенных ровными рядами, содрогались под напором душистого аппетитного пара, шедшего от приправленных специями соусов и подливок. Поварята безжалостно сворачивали шею куропаткам, голубям и цесаркам, ощипывали их, делали надрез на их белом жирном брюшке, заправляли туда лапки и бросали птиц в большие кастрюли, где клокотала кипящая вода.
Повар, парижанин с весьма внушительным животом, в длинном белоснежном фартуке, с серебряной ложкой и вилкой в руках, снимал крышку с бачка или кастрюли, пробовал соус, затем пробовал его ещё раз, подпирал рукой лоснящийся подбородок, застывал в молчаливом раздумье и, наконец, утверждал или отвергал правильность дозировки, соответственно этому распекая или расхваливая своих подчинённых, внимавших ему, словно оракулу.
В глубине помещения, в настежь распахнутом стенном шкафу, под косыми лучами солнца, красновато-золотыми снопами врывавшимися в кухню через высокое окно, сверкали сотни инструментов и приспособлений самой причудливой формы. Все они предназначались для обработки съестных припасов: разделывания мяса, разрубки туш, приготовления теста и множества других операций, из которых складывается хитроумное искусство услаждать утробу, наращивать жир на брюшке и полностью заставлять забыть при этом о неожиданных апоплексических ударах и тому подобных неприятных мелочах.
Примерно в семь часов вечера из кухни поочерёдно ни на йоту не отступая от заведённого порядка, начинали выносить огромные блюда, украшенные на редкость симметрично и с соблюдением всех строгих правил кулинарного искусства. Блюда водружались на специальный подъёмный стол и торжественно возносились наверх под рачительным взглядом главного повара, просто поваров и поварят. На втором этаже блюда попадали в руки лакеев. Последние с осторожностью кормилицы, берущей на руки новорождённого, доставляли их в столовую, где стоял огромный стол кувертов на двадцать, а то и больше. Граф был поклонником русской манеры подавать на стол, ибо она позволяет есть спокойно и неторопливо. Многие придерживались на этот счёт иного мнения. Например, сеньор каноник Перес, неизменный сотрапезник графа, полагал, что нет зрелища прекраснее и полезнее, чем стол, ломящийся от яств, ибо тогда всё стоящее на нём выглядит до того аппетитно, что глаза и те вкушают пищу. Эту точку зрения разделяли судья Н…, сеньор полковник А… и журналист X…, бывшие, как и каноник, завсегдатаями дома Армандесов и не пропускавшие ни одного обеда у графа. Это давало дону Ковео основание с гордостью и во всеуслышанье заявлять, что в его пирах принимают участие церковь, армия, правосудие и пресса.
Клотильда садилась за стол напротив супруга, рядом с сеньором каноником, который, когда наступал черёд десерта, глядел на неё таким отечески умилённым взглядом, что по его красным и толстым щекам вот-вот готовы были покатиться крупные горячие слёзы.
Остальные гости рассаживались по своему усмотрению и в течение всего обеда болтали и хвастались друг перед другом, то вспоминая о былых путешествиях, приключениях и военной службе, то цитируя на память знаменитых поэтов и прозаиков, отрывки из которых наспех заучивали утром того же дня с целью поразить учёностью если уж не всех собравшихся, то, по крайней мере, тех, кто окажется рядом.
Состязание длилось бесконечно: каждому хотелось перещеголять другого. В конце концов взаимные симпатии и антипатии гостей стали настолько сильны, что в иные дни трапеза походила на настоящее вавилонское столпотворение. Ежесекундно могла вспыхнуть ссора или перебранка, и лишь уважение к превосходительному сеньору графу Ковео и его дому несколько охлаждало воинственный пыл спорщиков.
Каноник и судья, чью редкую одарённость, уступавшую лишь талантам графа, никто не осмеливался ставить под сомнение, самодовольно улыбались с видом учителей, наблюдающих, с каким упорством защищаются их ученики и как хорошо они усвоили всё, что с таким трудом вбито им в голову.
Никто не дерзал спорить с ними и уж подавно возражать против выносимых ими окончательных суждений, ибо они были верховными судьями во всех вопросах. Разумеется, прежде чем вынести решение, они советовались с графом, но тот не произносил в ответ ни слова, а лишь улыбался или хмурил брови и бормотал:
— О да, я присоединяюсь к вашему мнению, сеньор каноник… Я согласен с вами, сеньор судья, Мне нравится ваша точка зрения, сеньор журналист…
Дон Матео втайне возмущался, что с его суждениями давно уже никто не считается, хотя он — бывший наставник сеньора графа, этого светила учёности, которое открывало рот лишь затем, чтобы сказать очередную глупость, и мнение которого, несмотря на это, безоговорочно разделяли все собравшиеся. Единственным, кто осмеливался возражать против приговоров каноника и судьи, был именно дон Матео, однако он каждый раз терпел неудачу, так как судья недовольно прерывал его:
