Мой друг Виктор Шварцман - [6]

     Не знаю, какое из обуревавших меня чувств было сильнее: жалость, боль, досада... Решение было найдено внезапно. Потеряв терпение, я набросился на этот завал и вопреки протестам — но и с помощью! — Вики в полчаса разложил бумаги на три аккуратных кучи. Вдохновленный успехом, я за руку потащил Шварцмана в лоджию — так называется в квартирах САО примыкающая к балкону светлая комната. Усадил за стол и сказал: «Все. Не встанем, пока не напишем». По-прежнему то и дело протестуя, Вика стал диктовать. Через несколько часов черновик статьи был готов.

     Его радости не было предела. Он всем рассказывал, как ловко я заставил его написать.

     Увы. Я же и был причиной ближайшего спада, длинного, мучительного, страшного. Работа над статьей близилась к концу. Мы заканчивали английский ее перевод, когда я внезапно решил съездить домой. Резонов было много, и с каждым из них в отдельности можно было спорить, но главный, иррациональный, был непобедим. Я чувствовал себя героем, я почти наладил дело со статьей. Неужели он не может понять меня? Неужели неясно, что моя семья тоже нуждается во мне? Что, в конце концов, я имею право на отдых!

     Мне больно писать об этом, но я был просто жесток в своей непоколебимости. Вика умолял меня, обижался, сердился. Говорил, что я не могу бросить его в такую минуту! В какой-то миг он решил, что это розыгрыш — мы любили подтрунивать друг над другом — и стал смиренно ждать момента, когда можно будет смеяться. Смеяться не пришлось. Последним «уазиком», отвозившим продавцов в станицу, я уехал. В руках у меня был длинный, как охотничье ружье, сверток — цветная карта звездного неба. Несколько дней назад Нина А. подарила нам с Викой по такой карте. Мы радовались как дети.

     Мне снова хочется сказать здесь о слепоте. Кажется, мне дано какое-то видение людей (Вика особенно рьяно отстаивал тезис о моей проницательности). Шварцман был одним из самых близких моих друзей. Я располагал огромным фактическим материалом, временем, желанием помочь. Что же мешало мне увидеть, что, уезжая, разрушаю надежду Вики, разрезаю одну из немногих ниточек, удерживающих его... Думаю, главной причиной был интерес. Род корысти, состоявший из каких-то смешных, как я сейчас понимаю, вещей. Желание погреться в лучах Витиной славы? Нет, все же не было этого. Было стремление во что бы то ни стало сохранить паритет в наших отношениях. Разумеется, это удавалось не всегда. Дочка была обижена за меня, наблюдая в течение нескольких недель, как я вожусь с Викой: «Папа как домработница, как секретарша у дяди Вики». Все же я полагал, что, не обращая внимания на мелочи, следует стремиться к равноправию сторон.

     Хорошо помню беседу, в которой я излагал свои взгляды на нашу дружбу. «Есть точка зрения — она особенно удобна тебе — по которой надо спасать Борю. Способного, подававшего некогда надежды, но намертво увязшего в быте, в хозяйстве, в семье... Меня эта точка зрения не устраивает. По другой модели — она удобнее мне — есть Шварцман, замечательный ученый, но как-то зациклившийся, потерявший ориентацию в жизни; надо спасать Вику. По-настоящему, мне не подходит и эта модель. Почему бы не сказать так: есть два индивида, два старых друга; к своему сорокалетию каждый из них, исчерпав арсенал имеющихся у него средств, оказался в тупике. И они решились на необычный эксперимент: попробовать объединить свой опыт, взять на себя ошибки, но и достижения друг друга; попробовать создать новую жизнь. Это подходящий мне вариант».

     Как и всякая идея, эта была ни хороша, ни плоха, но, к сожалению, имела тенденцию игнорировать реальность. Реальность же состояла в том, что он был болен и нуждался во мне как в опоре, в помощи, в мостике к жизни.

     Мы встречались после этого дважды. Первый раз, когда приехали со старшей дочерью в САО через неделю после моего драматического отъезда, Вика как бы обрадовался Диночке (он вообще очень дружил с моими детьми), не высказывал мне своих обид — но была какая-то непроницаемая пелена...

     Нет, мы немало беседовали. Запомнилась удивительная ночная беседа: Вика вызвал меня поговорить о Диночке. Она готовилась к поступлению на исторический факультет, и Вика много часов — черных, как деготь, ночных часов нашей прогулки по ущелью, убеждал меня отговорить Диночку. Нельзя делать ложь своей профессией!

     Сильно подействовал на меня и другой эпизод. В один из выходных дней дочке захотелось посмотреть ночную телевизионную молодежную программу. Мне казалось, что в разгар подготовки к вступительным экзаменам такая трата времени недопустима. (Вика как-то заметил: «Диночка удивительно терпелива. Если бы в моей юности или в детстве меня попытались так регламентировать, я бы все перебил, переломал и выбросился из окошка»). После небольшой «дискуссии» я улегся спать, дочка осталась смотреть ТВ. Уже засыпая, я заметил, что в комнату из своего кабинета заглянул Вика и, стоя у дверей, с любопытством глядит на экран. Там бесновались какие-то ребята.

     Я проснулся утром от необычного звука: Вика напевал в ванной! Он никогда не вставал раньше меня!И как объяснить эти песни в разгар мрака, в глубине отчуждения?! Оказалось: он полночи простоял у телевизора. Его поразила раскованность и миролюбие ребят: «Так здорово! У одного выбрито полголовы, другой показывал фигу в экран. Что мы мучаем себя своими схемами? Своими долгами... Сегодня увольняюсь с работы. Будем путешествовать вместе. Будем учиться жить. Учиться друг у друга. Знаешь, так красиво эти ребята показывали фиги!..»