Мой друг – предатель - [11]

* * *

На перевал прилетели позднее, чем рассчитывали, ближе к полудню. Солнце уже плавило все вокруг, казалось, спекало в единое целое камни, пыль, нашу «вертушку» и солдат, спускавшихся с блока к нам навстречу. С тоской подумалось о том, что нужно нам занимать боевой пост и переть на себе большое количество груза. Как только спустились на землю, тело покрылось едким, каким-то тугим потом, противно катавшимся липким комом по спине, груди и лицу. Быстро выбросили из «вертушки» груз, отбежали в стороны, и машина, жарко всхрапывая, ввинтилась в небо.

Причиной задержки, как всегда, послужили летчики, и, как всегда, не по своей вине или расхлябанности. Тот борт, что должен был забросить нас к месту, рано утром задействовали для перевозки раненых из роты, которая ушла еще три дня назад на «войну» в горы. Оказалось, в ночь их сильно потрепали духи на подходе к зеленке у входа в долину. Получив отпор, душманы классически слиняли по запутанным тоннелям кяризов. В результате в часть привезли троих раненых, в том числе и взводного Мукашева, немолодого старлея, неплохого мужика. Знали мы его по совместной операции этой весной в районе Мармоля. Толковый офицер, ничего не скажешь, чем-то похожий на нашего Кулака. Не внешне, конечно, а неким мощным стержнем, придающим уверенности всем, кто находился рядом с ним.

Пришлось загорать у взлетки почти четыре часа. Наконец-то наш борт полсотни третий тяжело прокатился по взлетной полосе и грузно осел неподалеку, замирая присвистывающими лопастями. К «Ми-8» подскочила «таблетка», санитары сунулись к проему двери. Оттуда уже подавали носилки с ранеными, осторожно перегружали в потрепанную санитарку.

Мы подошли к машине, когда из вертолета выносили Мукашева. Судя по широкой перевязи, порыжевшей от крови, и по его лицу, бледно-серому, близкому по цвету к пыльной почве, да по губам, пузырящимся кровавыми шариками, было понятно, что взводный получил пулю в легкое. Когда втискивали в «таблетку» носилки со старшим лейтенантом, зацепились рукоятью за дверь. Мукашев расслабленно вздрогнул, мазнул по нам больными глазами, даже, показалось, узнал нас, сомкнул веки и тут же закашлялся, выплескивая изо рта кровь.

– Мляа-а-а… – тоскливо обронил Лиса, Генка Лисяк, мой друг и товарищ. – Хреново дело…

Лиса – снайпер. Умный, интеллигентный парень, всегда спокойный, уравновешенный, теперь хмурился и вздыхал, теребя в руках поля панамы.

– Ладно, Лиса, заткнись! – ткнул узкой ладонью в плечо Шохрат Рахимов, по-нашему Бабай или Узбек.

На Бабая Шохрат иногда обижался, если дело было в спокойной, тыловой обстановке. Вот в бою его можно было хоть чуркой, хоть ишаком, хоть собакой назвать, он сразу понимал, что к нему обращаются, и действовал быстро, сообразно обстановке.

– А Мукашева жаль, – вздохнул Шохрат. – Да продлит Аллах его дни, – вполне серьезно прибавил он и зашептал что-то из Корана.

Нельзя сказать, что Шохрат был набожным человеком, но кое-какие религиозные обряды совершал. Не в части, конечно, где-нибудь на выходе, если выпадало спокойное время, где замполита нельзя было встретить даже в страшном сне.

До службы Узбек успел проучиться почти три года в консерватории, пока его не отчислили за бесконечные пропуски занятий и, что самое главное, за чрезмерное увлечение образцами западной музыки. Мало того, на отчетном концерте, или как там это у них называется – в общем, что-то вроде экзамена, – вместо заявленного Рахманинова исполнил в классическом стиле попурри битловских песен. Аплодировали ему долго, но на «бис» вызвали только один раз, да и то на следующий день. В деканат.

Шохрат лихо играл на любом инструменте – на клавишном или духовом, на смычковом или струнном. И еще одно отличало его от нас. Шохрат был женат. С превосходством поглядывая на нас, он ждал, что вот-вот станет отцом, и тогда уйдет на досрочную демобилизацию. Будет ждать нас дома в Ташкенте, где угостит восточными изысками. Обещан рассыпчатый плов, чебуреки, баурсаки, фичи, шашлыки и прочие кулинарные безумия. Когда Шохрат начинал заливать про будущее угощение, обычно ему вежливо советовали заткнуться и заниматься воинским ремеслом. Шохрат не обижался, широко улыбался, разбирал и собирал свой «РПК», смазывал, очищал от пыли.

Забегая вперед, скажу, что посидели мы за дастарханом в доме Шохрата. Не все, правда. Те, кто возвращался живым домой. Застолье действительно оказалось богатым, с фруктами, овощами, жирным пловом, еще чем-то. И с водкой. Только невеселым оказалось угощение. Поминали мы Узбека. Домой на дембель мы с Лисой добирались через Ташкент. Как же не заехать на кладбище, не поклониться могиле друга? Так что сидели за столом, молча пили водку, чем-то закусывали, я курил по привычке в кулак, Гена жевал очередную спичку. Глаз не могли поднять на жену Шохрата Малику, на его сынишку, сидевшего на руках бабушки – матери Узбека, пугливо смотрящего на нас черными, неожиданно круглыми глазенками. Сидели, поминали, стискивали зубы, терли глаза, чтобы не разреветься от бессилия совсем по-детски, с обидой и навзрыд.

Вообще, Кулаков, едва мы оказались в Афганистане, неведомо как сумел укомплектовать наш взвод отличными спецами. Когда стал ротным, то и остальные взводы пополнились классными ребятами, выдернутыми сильными руками капитана из других рот и батальонов. Если уж снайпер, то Лиса, ученик Дениса Лыжина, грозы духов в зоне ответственности нашего полка. Уж как они прознали, кто именно раскалывает, словно арбузы, головы собратьев-душманов, кто его знает, но слава о Дэне гремела немалая. Из уст в уста передавали духи: «Лыжин в горах!» И правда, кое-где, кое-когда затихали напуганные грозным именем моджахеды. И до нас доходила молва, что наше командование от отчаянной нехватки сил на некоторых направлениях распускало через прикормленных духов-лазутчиков слухи о том, что именно в том или ином месте в засаде работает Лыжин. Помогало почти всегда.