Мой друг Пеликан - [24]

Внимательно проверил его, пробил компостером и вернул.

То же самое с Инной.

Перешел к следующему отсеку.

Володя продолжал сидеть молча и отстраненно. Он был чужой среди чужих. Пока контролер был недалеко, нельзя было переменить положение.

Инна запищала от восторга.

— У тебя был еще один билет?.. Если это старый билет, ты — герой!..

Самое обидное и непоправимое для Володи совершилось то, что на предпоследней станции — перед Голицыно были Малые Вяземы — сошел мужчина, имевший сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Ни имени, ни адреса он не знал.

Володя подумал, что Надарий мог бы побежать за контролером и заложить его, безбилетника. Но кацо мрачно и неподвижно смотрел в окно.

Вспоминая его злобную выходку в защиту вождя, Володя подумал, нет, Юрке Малинину ничего не расскажу: хватит одного раза.

Использовав связи, родители Малинина сумели заменить ему исключение из института на выговор.

Он явился из больницы бледный, с остриженной головой, такой же как и раньше — решительный, немногословный. Независимый.

Никому не показал шрам на макушке, там, где зашивали ему голову. Зла ни на кого не держал. На память не жаловался, голова, по его словам, не болела.

Поселился вместе с Толиком Сухаревым в комнате на первом этаже на шесть человек.

Круглый из Ухты также отделался выговором. И только наказанный им бандюга, разбивший Юрке Малинину голову чайником, был исключен бесповоротно.

В Голицыно, когда вышли на платформу, Райнхард подошел к Володе и схватил его руку громадными своими, пухлыми лапищами:

— Спасибо! Я — твой друг! Спасибо! Очень большое! Я никогда не буду забыть!..

— Ладно, ладно… — смущенно отмахнулся Володя, недоумевая, какая может быть польза от немца.

18

— Чего с рукой стало? Покажи.

— Все нормально. Хотели отрезать, — Володя рассмеялся, — но опосля передумали.

— В общем, прижилось? — сказал Малинин. — Конечно, гангрена левой руки — верная смерть.

«Рубец любви», так про себя окрестил Володя. Но удержался, никому не сказал, замкнул дурацкое откровенничанье — натерпевшись в прошлом, решил быть умнее. Сдержанней. Дозрел, наконец.

Остряк Малинин — в те дни, в конце осени — «Ты раненый, ты с раной, ты сраный…» — отнюдь не обидно, просто шутка, глупость.

Гораздо хуже, если случалось наткнуться на насмешку в ответ на свои излияния.

— Ты теперь, — сказал Сухарев, — каратэ займись. Вовка Литов — смертельный удар левой. Человек со шрамом.

— Я когда приехал к себе в поликлинику в Москву, хирург размотал, посмотрел… и чуть не прибил меня. В прямом смысле… Ох, и больно, когда разматывал. Все слиплось. Эта дура в Перхушково велела, чтобы не разбинтовывать как можно дольше: пусть приживется. Он никак поверить не мог, чтобы врач сказала такое… А я что? Мне велели… Рука в этом месте была черная, черно-синяя. Так он мне и не зашил. Чем-то мазал; облучение кварцем… Я плакал, когда по руке задели, — признался Володя.

— Но — лез в драку. Отчаянный… На, — Сухарев протянул ему горсть фиников, — питайся. Пусть лучше ты сожрешь, чем этим достанется, — он кивнул на пустые кровати: — стану я им давать.

В комнате было сумрачно от одной слабой лампочки под потолком. Обыкновенная грязноватая и неряшливая комната общежития — никакого сравнения с уютной комнатой двадцать два; она, скорее, приближалась по впечатлению к их незабвенной комсточетыре.

— Где они все? — спросил Володя, с усмешкой наблюдая, как Сухарев прячет продукты в чемодан, тщательно его запирает. — В библиотеке зубрят? Или заколачивают в пинг-понг?

— А черт их знает! С нами один Брыковский. Остальные — чужие плебеи. Плевать!..

— Все еще, как в комсточетыре? — спросил Володя.

— А что?

— Да вот по чемоданам прячешь. У нас, например, коммуна.

Сухарев вытаращил глаза:

— Зачем это мне надо?!.. У меня всегда все есть.

Володя захохотал. Малинин рассмеялся сдержанно:

— Никто во всей России не выразит себя, как Сухарев… Без тени смущения.

— А чего смущаться? — Толик сверкнул блатным прищуром. — Круглый вчера к нам приполз. Слышал, нет? В дупель. Молчит, как зенитка. Все время повторял: молчу, как зенитка. Ха!.. Тихо приполз, залег на кровать Хабиба. Перед этим ввалилась толпа. С грохотом. Орут: где Круглый?!.. Ушли — а он по стеночке тихо-тихо ползет. Я слышу — бу-бу-бу, бу-бу-бу. Смотрю, Круглый. Ночью спал как фон-барон, один. А Хабиб и Брыковский вдвоем на койке Брыковского.

Хабиб из Средней Азии прославился тем, что, притворяясь плохо говорящим по-русски — больше, чем было на самом деле, — на экзамене по марксизму-ленинизму отвечал на все вопросы о большевистском съезде с неудобопонятным акцентом:

— Ленин хороший человек: он правильно делал…

— Ну, скажите, какую программу приняли на съезде?

— Ленин хороший человек… Он очень хороший человек. Программа Ленина была очень хорошая…

Поставили человеку четверку — «хорошо» — за идеологическую грамотность. Анекдот этот облетел весь институт, от библиотекарши до ректора.

— Привет типусам! — Савранский Сашка, маленький и рыжий, просунул в дверь конопатую свою физиономию, а затем и весь целиком шагнул в комнату. — Таран руку засунул в тигельную машину. К счастью, левую. Знаете уже? Кретин Далматов смотрел-смотрел… мы все стояли вокруг тигельной машины. На «Молодой гвардии». А он говорит Тарану: «Сбоку попробуй всунь… Блокировка не зацепит». Балда Таран засунул — в лепешку!.. Кровавое месиво!.. Нас всех выгнали сразу же. Сам Осетров прибежал. Синий от бледности. Орал: «Ни одного студента больше не пущу!..»